Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)
Сейчас я не могу вспомнить точно, как это именно произошло - то ли хрустнул сухой сучок, то ли пахнуло каким-то непривычным запахом - у меня всегда был необычайно чувствительный нос, но что-то заставило меня встрепенуться и обернуться чуть в сторону. (Через много лет я пришел к выводу, что среди пленных католиков наши мужики нарочно отобрали жертву, которую и выгнали на нашу детскую цепь.)
Я, ни задумываясь ни на миг, при виде поляка стал тщательно целиться и как только уверился в правильности всех моих действий - тут же нажал на курок. Поляк упал, затем тут же вскочил и побежал, покачиваясь, на заплетающихся ногах прочь от нас. Я сразу понял, что попал в цель, выдернул нож из голенища и закричал что есть силы:
- "Не стрелять! Он мой!" - и бросив уже ненавистное, оттянувшее руку, ружье, побежал за моей жертвой. Мои друзья тоже побросали свои ружья и побежали за мной следом.
Поляк пробежал недолго - шагов пятьдесят - не больше. Потом он упал ничком на землю и, все пытаясь подняться на колени, стал читать молитву. Пытался читать - моя пуля вырвала у него часть горла и теперь несчастный только булькал кровью и хрипел что-то нечленораздельное: я разобрал что-то вроде "доминус" и "Кристи". Если бы он просто лежал, или молил нас о пощаде, мы бы скорее всего смутились и оставили парня в покое, но мерзавец молился латынью, выказывая себя мерзким католиком, и мы сразу ожесточились.
Я подошел к упавшему, встал над ним поудобнее, а затем всадил свой нож ему под ухо, под самую челюсть - туда где проходит сонная жила. Поляк дрыгнул ногами, захрипел чуть громче и я, припоминая, как на моих глазах умирали мужики на Шведской войне, понял что - убил его.
Я тут же выдернул нож из раны и отскочил подальше, чтобы меня не обрызгало кровью, а мои товарищи тут же стали тыкать ножами в еще живое тело, чтобы тоже считаться настоящими мужчинами. Потом мы, пьяные от запаха крови и полученных впечатлений, пошли назад. Затем ребята решили, что теперь уже не стоит вытаскивать пули из ружей и стали стрелять на меткость по трупу и совершенно разнесли ему череп и разворотили грудь и живот. Я плохо помню последовательность всех этих событий - в памяти сохранились только два странных факта. Я опомнился от своей победы, когда кто-то из мужиков тронул меня за плечо и сказал, что нельзя так сильно нажимать на штык - он может сломаться. В этот миг я вдруг осознал, что расстрелял все три моих заряда и почему-то держу в руках неожиданно легкое, почти ничего не весящее ружье, хотя очень хорошо помню, как бросил его за полсотни шагов от этого места.
Второе странное воспоминание об этом дне. Мы плыли на лодках назад - на наш берег Даугавы и я почуял какой-то странный непривычный запах. Я долго не мог догадаться что это и откуда это, а потом неожиданно понял, что это пахнет от меня - кисловатым запахом мужского пота - как от взрослого мужика. Я был так потрясен своим открытием, что невольно толкнул моего соседа и мы стали нюхать сперва друг друга, а затем и всех остальных по очереди. И, представьте себе, ото всех нас и вправду пахло, как от настоящих мужчин - а нам было по восемь лет! Можете вообразить нашу радость и ликование.
Я не помню, что было дальше. По рассказам прочих, по возвращению нас всех отвели в баню, а затем омыли наши ножи пивом и мы - малыши напились им до совершенного изумления и здорово проблевались после этого. (Латышонок-протестант, не умеющий пить пиво, в глазах хуторян выказывает себя слабаком, - от этого все лифляндцы такие большие и тучные. Кроме того, - дополнительный вес дает финская Кровь. Финны в массе своей -- тучней балтов.)
Матушки, как я уже говорил, в тот день как раз не было дома. Вечером же, когда матушка вернулась, она обнаружила меня в стельку пьяным и, памятуя о непутевой судьбе Кристофера Бенкендорфа, испугалась, что наклонность к алкоголю может быть не только в роду Романовых, но и - Бенкендорфов, и потребовала объяснений. Когда же она поняла истинную причину моего опьянения, у нее вышел глубокий обморок, и ее всю ночь не могли привести в чувство.
Наутро же у нее вышел крупный разговор с Карлисом и, по слухам, она даже собиралась кого-то за что-то наказывать, но потом - передумала. Вместо этого она позвала нас с ребятами, поздравила нас "с первой добычей", благословила на грядущие подвиги, а потом вдруг опечалилась и сказала:
- "Вы у меня молодцы! Растете настоящими воинами. Защитниками сирых и слабых. Настоящими христианами. Вот только поступили вы - не по-христиански. Это католики, как дикие звери, терзают свою добычу и бросают, где убили, да позабавились. Истинный же христианин должен иметь милосердие в сердце своем и заботиться о душе врага своего.
Нет греха в том, что вы убили католика - вы не могли поступить иначе. Но грех ваш в том, что вы не предали тело еретика - земле, дабы душа его могла в урочный час предстать пред Господом нашим и покаяться во всех своих смертных грехах.
Как вам не стыдно?! Как вам не совестно?! Разве не читали вы Писания, где сказано, что долг каждого христианина - спасать душу заблудшую, а вы бросили труп на съедение диким зверям, "аки сами - звери дикие есмь". Пойдемте ж, ребятки, исполним наш долг".
Мы вышли на улицу и опять переправились через реку. Убитый нами мальчишка лежал все на том же месте и даже еще не начал разлагаться. Мы с ребятами взяли по лопате и стали копать могилу.
С ней пришлось попотеть. Я почему-то думал, что в Курляндии - сплошной чернозем и надеялся, что работа быстро пойдет, но не тут-то было. Нет, почва оказалась посуше, да и камней поменьше, чем на нашем болоте, но - не чернозем.
Когда мы здорово употели и поснимали рубахи, кто-то из взрослых сказал:
- "Может хватит, - дети ведь... Госпожа баронесса, мы согнали сюда всех окрестных католиков, они за пару минут управятся - ведь дети малые!"
А матушка, которая гарцевала вокруг нашей могилы на своей кобыле, привстала на стременах и осмотрела огромную толпу согнанных латышей католиков. Потом, прикрыв глаза рукой, она взглянула на ослепительное, жаркое солнце и сухо ответила:
- "Ничего, не маленькие. Смогли человека убить, пусть смогут и схоронить по-людски. Они же теперь - совсем взрослые", - и все разговоры сразу же смолкли.
Было очень жарко и пот заливал мне глаза. Да и чуть пониже пошел сплошной камень. Ясное дело - высокий берег Даугавы. Да и глина под ногами была покрепче нашей - у нас на такой глубине уже бы хлюпало. А тут берешь деревянную трамбовку, бросаешь на дно круглый голыш. Удар и голыш ушел в землю. Только круглая дырка осталась. Нет, хорошая земля в Курляндии - на нашем берегу эту дырку сразу бы глиной затянуло. Такое у нас болото.
Вот выкопали мы наконец могилку: ноги гудят, руки горят и крючьями сволокли в нее этого. На этот раз я его хорошо разглядел - совсем мальчишка. Правда, лица у него попросту не было, но по всему остальному - несомненный мальчишка. Ручки тоненькие, ножки щупленькие, а шейка такая, что я ее мог бы голыми руками сломать - настоящий дистрофик. И странное дело - думалось мне, что должна была у меня к этому мальчишке проснуться то ли ненависть, то ли жалость. Но ничего так и не было. Случайный парень. Случайно мы его убили. Не сказал бы он на латыни - остался бы жить...
Засыпали мы его быстрее, чем яму выкопали. А за то время, пока мы копались, прочие ребята сколотили простенький деревянный крест, а Ефрем достал киновари и нарисовал на могильном кресте простенький красный крестик - курляндский, католический.
Воткнули мы крест в могилу и хорошенько обложили вынутыми из ямы камнями и я сам вырезал на кресте: "Behut euch Gott" - "Храни вас Бог". Матушка, прочитав мою надпись, одобрительно кивнула головой и объявила со значением в голосе:
- "Господа католики, теперь вы можете вернуться к своим занятиям. И "Храни вас Бог!", коль с надписью что случится!"
Вечером я тихонечко постучал к маме на кухню. Была пятница, но она почему-то не позвала меня, чтоб читать новую книжку и варить нашу курочку. Из этого я заключил, что она -- сердится на меня.
Матушка сидела за кухонным столом рядом с Дашкой и делала вид, что не знает о моем появлении. Дашка же посмотрела на меня, наморщила носик и всем видом показала, - как она мною брезгует.
Я подошел к ним, встал перед матушкой и сестрой на колени и тихонько проблеял:
- "Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста!"
Матушка оторвала свой взгляд от книжки и я никогда не забуду -- с какой болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей -- просипела:
- "Ты доволен собой, протестант?! Ты знаешь -- кого ты убил? Ты своего прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом... Ты ее -- именно ТЫ ее изнасиловал и замучил! Иди же к своим -- протестант! К таким же как ты -кальвинистам с пруссаками!"
Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и закричал:
- "Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя, мамочка! Я так больше не буду..."
