Федор Сологуб - Том 6. Заклинательница змей
— Не пущу! Ни за что не пущу! Что это, в самом деле, какой скандал вы устраиваете!
Николай визжал высоким фальцетом:
— Да как ты смеешь! Ах ты, дрянь ты этакая!
— За своей маменькой гонитесь, — кричала Думка, — это только у самых грубых мужиков бывают такие скандалы, да и то если в пьяном виде.
— Пусти, дрянная девчонка! — вопил Николай. — Я тебе оплеух надаю!
— Не пущу! — упрямо повторяла Думка. — Как вам не стыдно, Николай Иванович! Ай, ай! Руки сломаете!
Николай несколько раз грубо дернул Думку за плечи, потом с ожесточением принялся бить ее по рукам, крича:
— Пусти! Пусти! Пусти!
— Ой, ой! — кричала Думка. — Больно! Больно!
Она пронзительно завизжала, опустила левую руку и упала на землю около стволика березки, за который все еще держалась правою рукою. Николай бросился бежать мимо нее.
Думка вскочила и захохотала. Закричала торжествующим голосом:
— Поздно, Николай Иванович! Любовь Николаевна успела уйти, куда — вы не знаете. Теперь куда хотите идите.
Николай остановился. В самом деле, матери уж не было видно. За вознею он даже не успел посмотреть, куда она скрылась. Он со свирепым лицом повернулся к Думке и кричал:
— А, черт проклятый! Я вам этого не забуду, Думка! Вы совершенно напрасно вмешиваетесь в чужие дела.
Думка, смеясь и поддразнивая его, повторяла:
— Теперь куда хотите идите, мешать не стану.
Но, увидев его по-звериному оскаленные зубы и злобно горящие глаза совсем близко к своим глазам, она испугалась и сказала жалобно:
— Все мне руки обломали.
— Вам бы не одни только руки! — кричал Николай, надвигаясь на нее с угрожающим видом. — Уши оборвать!
Так как Думка была дочь сторожа, а не барышня, то Николай не считал нужным стесняться с нею. Ее уши были в большой опасности, но в это время послышались недалеко голоса Елизаветы и Шубникова. Николай сообразил, что драка с девушкою, довольно сильною и настроенною неизвестно как, могла бы принять не особенно лестные для него самого формы. Поэтому он отошел от Думки, бросая на нее, однако, яростные взгляды. Думка прислонилась спиною к стволику березки и смеющимися глазами смотрела на Николая и на вновь появившихся. Ей было любопытно послушать, что будет говорить Николай, — поспешная походка, почти переходящая в бег, Елизаветы и Шубникова показывала, что они появились здесь не случайно, а привлеченные криком.
36Елизавета, запыхавшаяся и потому злая, остановилась перед Николаем и спрашивала:
— Что это здесь какой крик? Я так испугалась, думала, что с дядей что случилось или нападение экспроприаторов.
Может быть, она и в самом деле испугалась, но так как ни дяди, ни экспроприаторов не было видно, то ее страх переходил в любопытство, вульгарно-жадное, — не скандал ли какой? — и к этому примешивалась еще затаившаяся, но уже готовая шипеть и жалить злость на то, что ей, барышне, пришлось обеспокоиться и бежать в то самое время, когда ее собственная горничная Думка уже здесь, уже знает, и стоит, и ничуть не беспокоится, и даже осмеливается улыбаться с самым непринужденным видом.
На песке круглой дорожки вокруг куртины вслед за отшуршавшим бегом Елизаветы слышно было грузное шуршание под ногами Шубникова и еще какой-то четкий, быстрый, но все же явно неторопливый хруст. Думка поглядела в ту сторону, — отставши от людей, важно двигался широкогрудый, чернолицый, строгий бульдог, — он знал, что ничего страшного нет, никакие враждебные запахи отсюда не доносятся и что торопиться некуда. И если люди этого не чуют, тем хуже для них. Ведь и наоборот, они часто бывают совершенно спокойны, когда к ним приближается грозная опасность, подходит враг или слепо надвигается бесстрастная и незримая, от близости которой не может не завыть чуткий.
Шубников, озабоченно и вопросительно всматриваясь в Николая и боясь догадываться о неудаче его плана, говорил:
— На Волгу было слышно. Мы бегом сюда мчались. В чем дело?
Николай язвительно сказал, тыкая на Думку большим пальцем через плечо:
— Плоды твоей филантропии, Лиза!
Он, как и Башаровы, совершенно искренно считал, что держать девушку за горничную даром только потому, что зимой ей не препятствуют ходить на курсы, — это и есть самая настоящая филантропия.
Уже совсем было готовая броситься на Думку, но еще не нашедшая для этого подходящего повода, Елизаветина злость обрадовалась случаю пока куснуть хоть Николая. Кислым голосом запела, зашипела она на устах Елизаветы:
— Вот новости! Я же и виновата! Это мне нравится. И необыкновенно любезно с твоей стороны, Николай. Впрочем, мне пора привыкнуть к твоей любезности.
Николай досадливо отмахнулся и, нисколько не тронутый призывом к его любезности, говорил, жестикулируя развязно, но все-таки нелепо:
— Ну да, конечно. Эта девица с поэтическим именем Думка, которую попросту следовало бы звать Дунькой, не довольствуется своею скромною ролью горничной.
Шубников пронзительно свистнул, подмигнул Думке и сказал ей:
— Так-то, Евдокия Степановна!
Думка, не теряя ничуть своей веселости, возразила:
— Мне все равно, хоть чертом-дьволом назовите. Меня от этого не убудет. А я все делаю, что велят.
37Елизаветина злость обрадовалась, предчувствуя хорошую поживу от Думки, и начала зеленеть и шершавиться, охорашиваясь под цвет крапивы. Выкидывая лиловато-желтые крапивные цветочки целыми пучками в зазмеившиеся Елизаветины глаза, она зашипела:
— Думка, не перебивай!
Николай меж тем продолжал жаловаться, жалиться ядом змеиным, очень окрепшим от внятной близости Елизаветиной родственной злости:
— Она не желает помнить своего социального положения дочери нашего сторожа…
Думка, ужаленная, вскрикнула:
— Что выдумали! Отца не забыла, да и не забуду никогда, вот-то уж никогда.
Она была ужалена змеею, скрытою в благоухающих розах Николаевых речей, но совсем не так ужалена, как рассчитывал Николай.
— Думка! — грозно зашипела Елизавета.
Думка нахмурилась, повернулась боком к Николаю и сказала:
— Да мне что! Я молчу.
Шубников слушал с восторгом, — разыгрывающаяся перед ним сцена обещала быть интересною.
А Николай неустанно жалился, жаловался:
— Она не желает забыть, что она — зубоврачебная курсистка.
Думка живо повернулась к Николаю, чтобы крикнуть:
— Как же мне забыть-то? Зачем? Что ни училась, так все и позабыть?
И опять зашипела Елизавета:
— Думка!
Думка проворчала:
— Да я же молчу!
И отвернулась опять. Николай продолжал:
— Но не желает помнить, что ты ей даешь возможность учиться.
Шубников засвистал и дурашливо, словно перенимая манеры Николая, крикнул:
— Черная неблагодарность! Как же это вы так, Евдокия Степановна?
Думка досадливо тряхнула головою и проворчала:
— Вас только не хватало.
Елизаветина злость, корчась от нетерпения, закричала, сухим, крапивно-шуршащим голосом:
— В чем дело, однако?
— В том дело, — отвечал Николай, — что эта ужасная растрепа вцепилась в меня руками, ногами и зубами.
— Еще чем? — сердито спросила Думка.
И на всякий случай наскоро поправила прическу, передничек, блузу, платье, — в самом деле, возясь с Николаем, стала ужасною растрепою. Елизавета зашипела:
— Вот я тебя!
Испугалась бы Думка в другое время и в другом месте, но здесь Милочка заступится, добрая, как заступалась, — а все-таки Думкино сердце екнуло боязливо. Николай продолжал:
— Когда я хотел идти за мамою. Мне, видишь ли, до зарезу необходимо было кончить разговор с мамою, но мама показала мне спину.
Шубников, улыбкою и шутливым тоном стараясь прикрыть охватившее его неловкое чувство, спросил:
— Ваш разговор принял слишком бурное течение?
Елизавета на минуту забыла о Думке и с нескрываемо насмешливым выражением смотрела на Николая. Он смутился и от этого еще более обозлился. Смущенно и злобно он говорил:
— У меня были свои причины. Наконец, мне совершенно необходимо было. Я иду за мамою, продолжаю мои объяснения. Вдруг вылетает откуда-то из-за кустов эта полоротая запятая, кричит, визжит: «Не пущу!» — и начинает меня всячески теребить и дергать.
Думка пыталась принять серьезный вид, но не выдержала и засмеялась. Елизавета строго посмотрела на нее и сказала внушительно:
— Я с нею поговорю.
Николай злорадно улыбнулся, воображая, что это будет за разговор. Его озлобление почти смягчилось, и почти только по инерции он сказал заключительную сентенцию:
— Вообще, таких истеричных субъектов не следует держать в доме.
— Не беспокойся, я ее уйму, — сказала Елизавета, нагружая свои слова всею тяжестью внушительной угрозы, — для Думки, — и завертывая их в плотную бумагу благовоспитанного спокойствия, — для Шубникова.
