Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)
Саша Казак поверить в такое не мог. Битый-перебитый идеалист решил создать олимовский комитет, который встал бы на пути "кабланского хулиганства". Дов, приглашенный на первое заседание, развеселился:
- Народный фронт создаете? Ну, лапутяне, ну, дурачки! - Посоветовал не скупиться и взять юридическими финансовыми консультантами двух знакомых ему израильских полковников-отставников, которых в Израиле все знают и которые всех знают. - Иначе пропадете, салаги, не за понюшку табаку!
Консультанты, едва появившись, начали хватать энтузиастов за фалды. "Этого в Израиле делать нельзя! И этого ни в коем случае" Эли стал внимать им, и олимовская "амута" застряла, как телега в синайской пустыне. К тому же, мыльными пузырями вздулись в нескольких городах ложные "амуты". Неведомое жулье мгновенно оценив новую идею, собирали с доверчивых русских олим первый взнос и исчезали без следа. ( Почему-то считалось, что это несомненно "румыны", "поляки", и прочие, у которых на Россию "зуб"). Не дремали и кабланы. Объявились "амуты", которых вовсе не заботило снижение цен на квартиры...
Как и многие благородные идеи, идея олимовской "амуты", едва появившись, начала профанироваться, угасать. "Художеств" кабланов газеты не замечали, привычно ругали полицию, которая не ищет скрывшихся воров.
Терпение амутян истекло. По вечерам уставшие отцы семейств спускались в фойе гостиницы, рассаживались по стенкам, и, как истинные россияне, прежде всего искали виновных. Варианты предлагались самые неожиданные. В лифте какой-то весельчак начертал углем энергичный призыв "Шамира - в колодец!"
Про эти треклятые колодцы знали все, даже дети. "Не колодцы, а камни преткновения..." Но внешне все было пристойно. Весной сдали проект под торжественные клики постояльцев "ни пуха, ни пера". Когда Эли и Саша отправлялись в мэрию, на первую комиссию, Эсфирь поднесла им по алой розе.
Увы, тогда проекта не приняли, сказав, надо, мол, перенести пожарный колодец. На ватмане исправить - дело нехитрое, перечертили за два дня, а отбросил этот чертов колодец амутян на полгода. То ответственная комиссия не может собраться, то занята другим, чем-то срочным.
На вторую комиссию Эли взял с собой Аврамия Шора. Неужели снова завалят? Нервничал, всматривался в лица чиновников -взмокшие, усталые. Душно им, жарко: за окном под сорок.
Кондиционер слабенький. Больше шума, чем воздуха. Один чиновник принимает таблетки, другой отхлебывает кофе. Большинству за пятьдесят. Несколько человек листают бумаги, делают пометки, а, может, в этот момент и накладывают резолюции: все они - высокая номеклатура, каждый представляет ведомства - коммуникации, электроэнергии, внутренних дел.
Тучный сосед хрустит пирожком - пахнет луком и фалафелем. Из его уха тянется проводок. То ли тугоух, тучный, то ли у него магнитофончик в кармане, музыку слушает - все может быть. Заседания многочасовые, сидящие переговариваются друг с другом. Смеются громко, слушают вполуха. Кретины? Отнюдь: взгляды не пустые, - с хитроватым прищуром, со смешинкой. Правда, в глаза не смотрят. Стоит остановить на ком-то взгляд, чиновник подымает очи горе.
Саша Аврамия Шора представил уважительно - академик! А это вдруг вызвало смех. Оказалось, слово "академик" восприняли, как более знакомое "академаим". На иврите - человек с высшим образованием. "Здесь все академаим, - с достоинством ответствовал толстяк с медным лицом - отставной бранд-майор пожарной службы. - Ну, и что?.."
Профессор Шор принялся живо повествовать об их проекте, впервые в Израиле совместившим и жилье, и работу, - на третьей минуте его перебили. Такое у меня ощущение, будто я дискутирую с осьминогом, - возмущался Аврамий. - Одну осьминожью ноту вижу и полемизирую с ней, а он обвил меня сзади седьмой, отвратительно-скользкой, с присосками, и - вон...
Четыре раза Эли сидел на "осьминожной комиссии", - иначе ее в "амуте" уж и не называли, и каждый раз от них требовали перенести колодец. Совсем другой колодец, о котором на прежнем заседании и слова не молвили. Начали обсуждение весной, проект одобрили, кроме пустяка, сейчас уже хлещат зимние дожди, - поистине гнилое время!
Эли поначалу думал, это только их, зеленых русских недотеп отбрасывают, пока в приемной мэрии не разговорился с бизнесменом из Калифорнии. Американец вот уже несколько месяцев пытался запустить в Израиле филиал своего завода, использующего сок авокадо. "В Калифорнии, возмущался американец, для того, чтобы начать подобное дело, мне понадобилась одна подпись, здесь - шестьдесят одна!"
"Так ведь американец, он, известно, "со стороны". Но мы-то не со стороны! Или тоже со стороны?!"
С последнего заседания Эли возвращался домой в отчаянии. На месте стертой надписи в лифте опять появилась новая: "Шамир - Арафат русской алии". Галия ни о чем не спрашивала, взглянула на его лицо, вздохнула горестно: - Опять зарубили?
Ужинали молча. Поев, Эли рассеянно оглядел картины жены раставленные на полу: администрация гостиницы запрещала вбивать в стенки гвозди. Картины, писанные маслом, они в свое время с трудом, за большие деньги, протащили через московскую таможню. "А зря", - впервые подумал он: на картинах Галии был воображаемый Израиль, - тот, о котором рассказывал ей Ашер, отец, погибший в Гулаге. Израиль на ее картинах был золотисто-желтый, солнечный, теплый. Даже бездушный, безжалостный Бен Гурион, предавший венгерское еврейство (мог спасти-выкупить у Эйхмана, а не спас "венгров" от Освенцима! -от бывших сталинских зеков, смотревших на мир без розовых очков, узнал это Эли и...не сразу поверил ), даже он, всемирно восславленный Бен Гурион, доктринер ленинского толка, излучал у Галии доброту. А нескончаемые карнавалы пурима, израильские мальчишки, карнавальные, радостные. "Вешать на стены воображаемый Израиль, живя и настоящем?" - подумал Эли с острой тревогой: - Каково-то будет ей здесь, Галие?"
Галия, и вправду, расстроилась, но по своему поводу, хозяйственному. Она вернулась с "Шука Кармель" - горластого тель-авивского рынка, рассказала мужу: на "шуке" ни к чему не подступишься: с прилетом русской алии цены подскочили, стали такими же, как и "маколете", маленьком магазинчике на углу. Она перебросилась с Эсфирь несколькими фразами по-русски, и ей тут же хотели продать индейку дороже, чем остальным. Израильтянин хорошо знает, почем индюшатина на "шуке", где масса птицы, он переплачивать не будет. А олим откуда знать цены?
- Свободный рынок, - вздохнул Эли. Он видел, "шук" мгновенно адаптировался к покупателю из советской страны: олим недовешивают недодают, обсчитывают. И еще презирают за твердое русское "л". Только спросит человек "камозе оЛе"? ("сколько стоит?"), и сразу ясно, свежачок!
- Знаешь, Эли, - Галия села возле мужа, закручинилась - никогда ее голос не звучал так тоскливо. - По моему, мы приехали совсем не в ту страну, которую покинул Ашер. Пусть земля ему будет пухом, он не поверил бы своим глазам.
...К середине сырой холодной зимы стали терять добродушие даже самые терпеливые. Сезон дождей - дни и ночи льет, как из ведра. Из отеля выселят, куда итти с детьми, со стариками? В одиннадцать вечера, когда уже легли спать, в номер Эли постучала делегация "от бездомных", попросила помочь им пробиться к Шамиру.
- При чем тут Шамир, - попытался урезонить их Эли. - Мы вляпались в крысиный мир с его присказкой "медленно-потихоньку" ("леат-леат"). Да они о нас и думать забыли!
Недобрые взгляды Эли чувствовал спиной. Виноват-не виноват, а надежды обманул. Пожалуй, скоро станет для человечества самым ненавистным персонажем.
На последнюю комиссию Эли решился взять даже Сашу Казака, которого после первых неудач от всевозможных канцелярий оберегал: боялся, Саша наломает дров. Их ведь не смутишь возгласом: "Переодетые арабы!" Засмеются, и всё. Оказалось, требовалось именно наломать дров. Когда рыхлый старик-председательствующий снова придумал очередной "колодец", Саша вскочил и закричал по-английски: - Какое вы имеете право писать во всех газетах, что заинтересованы в большой русской алие, если пять тысяч бездомных вот уже год не могут дождаться от вас внятного "да" или "нет"?! Если "да", будем строить. Если "нет", дайте нам возможность обжаловать, пойти в Верховный суд. Это - саботаж!
Ожили чиновники. Поглядели на худющего парня. Одни удивились его хорошему английскому, других возмутил тон. Кричать на себя никому не позволят! Переглянулись, размышляя, как дать этому горлохвату - от ворот поворот. Эли в отчаянии обхватил голову руками: переиграл Саша, пропали.
Саша оглядывался затравленно, потом вскричал по-русски:
- В Москве очереди русских евреев в посольства Германии и Австралии в двадцать раз длиннее, чем и посольство Израиля. Так в чем же ваша заинтересованность, ваша забота?! Что б мы тут все до одного передохли иль удрали, куда глаза глядят. А остальные чтоб мимо вас?! Как сможете глядеть в глаза Курту Розенбергу? Его портреты во всех газетах. А вы его в гроб кладете?! Израиль не для него?! - Минут пять кричал Саша, кричал так яростно и запальчиво, что ему стали внимать оторопело, даже не понимая по-русски ни слова. В мэрии на какую-то долю секунды сгустилась неловкость. Она стала почти различима глазом, эта общая неловкость, точно фиолетовый папиросный дым над головами. На какую-то долю секунды многие почувствовали себя некомфортабельно. Этого было достаточно и председатель сказал:
