Михаил Федотов - Иерусалимские хроники
-- И если он не согласится?
-- То тогда ты отдашь ему послание от старца!
-- А если согласится?
-- То тоже отдашь ему послание от старца. Твоя задача -- найти повод, чтобы всучить ему это письмо, в этом и заключается работа!
-- Оно отравлено, -- пробормотал я, побледнев. -- А если он прочитает письмо при мне? Почему бы не отослать письмо по почте?
-- Он не будет читать его при тебе. И письмо нельзя отослать по почте! Важно, чтобы Белкер вскрыл его лично. Хорошо! Не ори! Скажи конкретно, что тебя беспокоит?!
-- Как это "что беспокоит?!" -- я потерял от этой наглости дар речи. -Я должен отправить человека, поэта, ни с того ни с сего на тот свет и следом за ним сесть на электрический стул -- и при этом ты спрашиваешь, что меня беспокоит?!
-- Какой стул? Что ты плетешь? Отдай письмо и спокойно уходи -- никто тебя не тронет. Я осуществляю прикрытие -- но если меня дома не будет, прямым ходом на железнодорожный вокзал. Поезд до Вены, оттуда, не задерживаясь, едешь в Швейцарию. Я буду ждать тебя в аэропорту в Цюрихе. Мужчина раз в жизни должен быть мужчиной! Потом поедем к тебе в Израиль.
"Врет, гадина, не поедет ни за что, -- подумал я, -- да я бы и сам не поехал в Израиль из Висконсина. Поищите дураков!"
Глава восьмая
ПОЭТ БЕЛКЕР-ЗАМОИСКИЙ
Интересно вырваться из тела и взглянуть на себя со стороны.
Но бывают встречи, когда не интересно глядеть на себя со стороны. О которых следует поскорее забыть, потому что никогда жальче, нелепее и бездарнее я не выглядел и, если можно, не буду!
"Ой, мамочка!" -- успел я подумать и зажмурился, потому что на меня напал смерч. Это был не поэт Белкер, наверное, его окунули в молоко! То есть это был бывший поэт Белкер-Замойский, но не тот лысенький толстый еврей, похожий на футболиста московского "Спартака" Татушина, нет! Это был толстенький лысоватый еврей, за спиной которого был Город! За спиной стояла Новая Москва! Ах, что за ветры свободы веют над моей родиной! Какие коньки-горбунки, какие сказочники-ершовы вдувают дух победы в русскоязычных поэтов, превращая их в пылающие гейзеры! Такое не может быть от смертных, от человеков -- такое бывает, если ты прикоснулся к своей Матушке-Земле, приналег на нее всем телом, облокотился... и где твой худосочный эмигрантский язык, изнеженность и блеклые страсти -- ищи свищи! Вот, кажется, все -- кончился поэт, зеркало от него не потеет, и в глазу черно, а проехался по России, шепнула она ему заветное словцо--и забулькал, засеребрился, уже и очерк путевой настрочил, и творческий вечер в домжуре, и студентка-рабфаковка переписывает его от руки! Нет, живуч русскоязычный поэт, нет ему на Западе сносу, долго еще будет слышаться вдалеке его лихая разбойничья песня!
Я не говорил ни слова -- только промямлил свою фамилию и сидел, как затравленный кот, не пытаясь ни возражать, ни поддакивать. Я вышел на деликатный любительский ринг против профессионального кулачного бойца, и это выяснилось сразу, после первых же слов, пока Белкер-Замойский еще приплясывал в углу и натирал боксерки тальком! На меня выливались водопады! Блестящие тройчатки, хрустальные вариации, которые я не успевал даже осмыслить до конца. Пугать Белкера было бессмысленно: в течение нескольких секунд он перечислил мне все способы, которыми я могу ему угрожать, почему выгодно (и кому), чтобы премию получил именно этот парвеню Менделевич, выкрикнул мне иронически, что припоминает мои рассказы, но с трудом, назвал меня с уничтожающей улыбочкой стилистом, по пути сообщил, что половина петербуржцев принимает его за инкарнацию Волошина, что у "Конгресса" руки коротки, и при этом он, многоногий, носился, как бесноватый, по кабинету, вдруг начинал мычать или блеять, вставал на руки, срывал китель и показывал номер, под которым он шел в "Русском Конгрессе", потом останавливался, запрокидывал голову, начинал клекотать или прочищать поэтическое горло, сыпал рифмами, забывая о моем присутствии, делал какие-то реверансы старцу, говорил "Андрей Дормидонтович, вы должны меня понять, сейчас другие времена, господин Ножницын, другие веяния!". Я стеснялся даже покашливать, я спрятал ноги под стул, чтобы он не пробегал по ним взад и вперед. Несколько раз я, завороженный, совершенно отключался, так что ему приходилось чмокать мне на ухо и пускать пузыри. Один раз он даже пощекотал меня на бегу! "Крещусь прямым крестом, -- кричал он, -- вот так, конфеточка моя убогая! А вы и вправду думаете, что старец -- пророк?! Не смешите! Покажите мне человека, покажите мне поэта! Менделевич не иллюминат, а холоп! Кто же сегодня не пишет бабочкой! Цып-цып, крылышки сложил ангелок! России нужен певец тьмы! Дайте мне такого гения, и я сам отнесу его на руках в Стокгольм! Конгресс-это тончайшая игра! Даже сам Андрей Дормидонтович не знает, кто же дергает за веревочки! Выпить хотите? Нарзану? Пятьдесят третий номер? Странно! Вы производите впечатление язвенника! Шучу. Хотите, я вам почитаю?!"
Глаза Белкера были совершенно застывшими и в нашем разговоре не участвовали, зато неопрятные остатки волос поминутно вставали дыбом.
"Правильно! -- понимающе визжал он. -- Черную меточку мне принес! Соловушке изысканных манер! Пятому номеру "Конгресса"! Гриша не придумал ничего лучшего, чем напугать меня этим недоумком. Замойского пытаются брать за горло! Он не понимает, что стоит мне моргнуть..."
Нужно было хоть что-нибудь произнести в ответ, но мне катастрофически было ничего не придумать. Потом меня осенило. Я открыл глаза и встал.
-- У вас свои зубы? -- спросил я.
-- Да, -- ответил он, -- почти все свои. Почему вы спрашиваете?
"ВАМ ХОТЯТ ПОМОЧЬ!" -- сказал я. Белкер-Замойский скосил на меня глаз.
"ВАМ СЛЕДУЕТ НЕМЕДЛЕННО ВОЗВРАЩАТЬСЯ В МОСКВУ", -- губы его начали расползаться.
"ДЕЛО В ТОМ, ЧТО АНДРЕЙ ДОРМИДОНТОВИЧ ПРИНЯЛ ПРИГЛАШЕНИЕ СТАТЬ МИНИСТРОМ РОССИЙСКОЙ ЦЕНТРАЛЬНОЙ РЕСПУБЛИКИ И В БЛИЖАЙШИЕ НЕДЕЛИ НАСОВСЕМ ПЕРЕСЕЛЯЕТСЯ ИЗ ВИСКОНСИНА В НОВУЮ МОСКВУ".
-- Какого министерства? -- спросил Замойский отстраненно. Мне показалось, что на глазах он становится ниже ростом.
"АНДРЕЙ ДОРМИДОНТОВИЧ ПРИНЯЛ ПОСТ МИНИСТРА ОБЩЕСТВЕННОЙ СОВЕСТИ".
Жилы у Замойского на шее побагровели.
"ВАМ ПРОСИЛИ ПЕРЕДАТЬ ВОТ ЭТО ПИСЬМО". Я вы
пул письмо, подчеркнуто медленно положил его на стол, повернулся и пошел к выходу.
Жизнь, смерть, сегодня ты, а завтра я. Я не рассчитывал, что я надолго переживу Замойского. Я был абсолютно выжат. Никакой яд не убивает мгновенно -- у него еще будет время раскаяться и решить свои отношения с КЕМ НАДО! Перед выходом я все-таки оглянулся и скосил на него глаз.
Белкер-Замойский стоял руки в боки и лучезарно улыбался. "Ну иди же, иди, -- весело сказал он, -- министром общественной совести, держи карман пошире! На белой лошади въедет в Кремль, хоругви уже готовят. Ничего этого никогда не случится! Он сидит на своей американской даче, и детки у него американцы -- Егор, Платон и Сидор, и женки их американцы! Вы его там видели? А я видел! Я его как облупленного знаю, у него трусы в зеленый горошек". Белкер сунул мой голубой конверт в пепельницу, поднес к нему зажигалку, и конверт ярко вспыхнул.
-- Пахнет! -- озабоченно сказал нобелевец. -- Еще как пахнет, столько мышьяка переводят!
В кабинете явственно запахло чесноком. Конверт почти догорел, осталось еще несколько клочков бумаги со стариковскими каракулями.
-- Сам конверты готовит! -- с уважением сказал Белкер-Замоиский. -Третье покушение за месяц, господин отравитель. Потом всех до единого сдают полиции. И вас сдадут -- идите, идите, уже, наверное, заждались! Не верите?! А Вы проверьте, сделайте опыт. Придумайте чего-нибудь, неужели и на это не хватает ума?! Цветочницу вперед себя пошлите!
Я вышел, пошатываясь. Я старался не бежать. Кажется, за мной никто не следил. Если Белкер был прав, то возвращаться к себе на квартиру было крайне глупо. В голове была пустота и отчаяние. Наконец я решился позвонить Ависаге, но трубку никто не поднял.
Я не стал посылать туда для проверки автофургон с тюльпанами. Полицейские машины не стояли у подъезда моей любимой, и я не следил за ними из окна соседней кофейни. Для любви характернее всего то, что она тоже кончается.
Больше всего в женщинах я ценю их тягу к предательству. Я вообще люблю предательство, не знаю почему, но люблю. Были еще какие-то мысли, но все вялые и необязательные.
Если женщина к восемнадцати годам не вышла замуж, то глупо надеяться, что ее удастся приручить. Смешной анекдот вертелся в голове, но я не мог его вспомнить.
Еще через час, поменяв несколько машин, я ехал на юг. Границу я решил пересекать в Югославии. Только кретин может верить в будущее. Любви нет. Была раньше, но сейчас нет. У меня ни к кому нет претензий. Никаких обещаний выполнить нельзя. Их и не надо выполнять. Вечной любви не существует. Брака быть не может. В душе у всех грязища и мрак. В рамках русской культуры отношения полов невозможны. Чем раньше себе это уяснишь, тем меньше будет иллюзий. Скоро на всей земле будет швейцарский коммунизм. Остался один час. Там на улицах не плюют и собаки не гадят. На туристах бирка "право на пребывание в Швейцарии истекло". Через сутки она начнет светиться. И любой швейцарец на веревочке отведет вас в полицию. На мне бирка "право на жизнь истекло". Осталось совсем немного.
