Александр Грин - Том 1. Рассказы 1906-1912
Цейлонский жемчуг, шанхайские и сингапурские раковины, марокканские вещицы из слоновой кости, аденские кораллы и греческие губки, японские шкатулки и суданские бурнусы, зонтики и зубочистки, пуговицы и чай, платки и ковры, яхты из ореховой скорлупы и медные негритянские браслеты – словом, все, что продается в бухтах, заливах и проливах, на мысах и перешейках, все это куплено и привезено. Настоящий магазин редкостей, но жене его не легче от этого. Маленькое дорогое чудовище, ревущее день и ночь, – это она хотела тебя! Крикливый негодяй, чего доброго, вздумает захворать. Прежде чем вернуться туда, нужно расшвырять в десятке портов миллион всякой дряни в мешках и ящиках, ругаться до хрипоты, шлепать в тумане, и четырнадцать раз, день в день, нырять в вечности.
Сознавать это было донельзя горько, и стекло у портрета хрустнуло еще раз, прежде чем успокоилось на столе, между бронзовой собакой и яшмовой чернильницей. Капитан направился в кают-компанию и, отворив дверь пароходного клуба, машинально улыбнулся бесшабашной физиономии штурмана, возлежавшего за столом с локтями у чайного подноса и папиросой в зубах. Юноша вместе с младшим помощником лениво смеялся над Новой Судоходной Компанией, пускающей третий пароход с экипажем из дворников и маркеров.
– А ваши койки, господа, еще не соскучились? – спросил капитан. – Я думаю, что клевать носом на вахте будет скучно и неудобно, а?
Штурман посмотрел на помощника, помощник – на потолок, потом на пол, и оба принялись усиленно хохотать, краснея и ежась. Капитан сел и зевнул.
– Ну-с? – сказал он. – Я ничего не понимаю. Вы делаете друг другу какие-то масонские знаки… Кто остался в дураках и почему?
– Да вот, видите ли… – начал штурман, – тут…
– Тут… – перебил младший помощник.
– Поразительная женщина!..
– Подозрительная женщина…
– Ага! – сказал капитан. – Так.
– Вот… Так мы и того… капитан. А он говорит мне, что она – того… понимаете?
– Нет.
Штурман крякнул и сказал с равнодушием опытного развратника:
– Проститутка. Но позвольте! У меня человеческие глаза, и я вижу…
– Разумеется.
– Что она совсем не то, а даже – напротив…
– Горничная! – хихикнул помощник.
Штурман побагровел и выпрямился.
– Если вас, Кирпичов, приводит в потешное расположение духа женщина, с которой мы говорили нынче, и… и… которой коробку конфет, то…
– Ну что же, – сказал капитан, открывая слипающиеся глаза, – что же новая компания?
Штурман перевел дух и обменялся с помощником многообещающим взглядом.
– Они устроили настоящий митинг, – жалобно начал он, недовольный прекращением спора. – Какая-то личность влезла на бочку и кричала условия и сколько вакансий… Ну, понимаете, дело было окончено быстро: взяли двух солеваров, трех наборщиков и одного кока, остальные, может быть, и матросы, только их никто не видал.
– По десять рублей, – вставил помощник. – На днях отправляются в Англию за пароходом и, если их по дороге не съедят вши, вернутся через месяц…
– Но, говорят, хороший пароход и делает восемнадцать узлов, – заметил капитан. – Дорогая моя… то есть я хочу сказать, что теперь делают хорошие пароходы.
– Вы, кажется, утомились, – почтительно вздохнул штурман. – У вас глаза как будто немного… Ах, туман, туман! Скоро порт, и – спать!
– Через час, – сказал капитан. Помощник вынул часы и прибавил:
– Сейчас два. Почему это от чаю болит живот? Я замечал, что от кофе, если сладкий, – то же самое.
– Потому что вы льете его в себя из шланга![42] – подхватил штурман. – Вы неумеренный человек. Дайте мне книжку, что читали вчера.
– Это Лермонтов. Не дам, вы опять оборвете углы. У меня всего десять книг, и половина их украдена.
– Читайте на здоровье вашего Лермонтова. Удивительно, как вы отстали. Тургенева, например, вы не читали.
– К чему эти ваши выпады? – прищурился помощник. – Идеализатор горничных! А знаете, – обратился он к капитану, – ведь в Китае лучший чай двенадцать копеек фунт. Все пошлина.
Задымились три папиросы. Краснощекий штурман и птицеподобный помощник медленно боролись, во славу горничной, с одолевавшим их сном. Капитан качался на соломенном стуле и вздыхал. Четвертое лицо просунулось в дверь, увлекая за собой тонкое, червеобразное тело в матросской форме.
– Ну-с? – сказал капитан, удивленно рассматривая Брылова, пароходного ученика. – Что случилось?
– Господин капитан, – сказал Брылов, – тут вас женщина спрашивает, пассажирка.
Мгновенное любопытство подбодрило штурмана и помощника. Но капитан вышел, плотно притворив за собой дверь.
III– Ну?!
– Ей-богу! Жаловаться побегла. Я, грит, капитану на вас, чертей, пожалуюсь, что проходу не даете…
– Вот леший! – сказал первый матрос. – Я к ей и так, и этак – тпру!
– Вот тебе и «тпру», – ответил второй. – Влетить тебе! И что злости в этом капитане, что жесточества, боже ты мой! Прямо ест. Чтоб его деду на том свете черти…
– Идет!!
– Идет?! Ах ты…
Капитан медленно спускался в кубрик по ступенькам крутого, скользкого трапа. Наконец нога его коснулась пола, и страшный поток ругани, сопровождаемый сверканьем глаз и топаньем ног, грянул в воздухе.
– Бир-р-ркин! – заревел капитан. – Мер-рзавец! Олух! Ска-атина!.. Шашни на пароходе устраивать?! Да я тебе голову разобью!.. Бездельник, морское чучело, сто тысяч леших тебе в глотку, пар-рши-вец!.. Мне жалуются на тебя, негодяй! Так-то ты держишь вахту, чертов бабник?! За юбками бегаешь, скотина?! Мо-о-ряк!.. Бесстыжая харя!.. Кто в море крестился, тот от юбок на край света беги!.. К расчету в Одессе собачьего сына!.. У-у?.. Разражу на месте!.. В воду спущу!..
Матрос, бледный как бумага, растерянно пятился назад, держа руки перед лицом и жалобно хныкая:
– Господин капитан! Господин капитан!.. Ей-богу!..
Капитан перевел дух, подумал немного, побагровел, и новый лексикон, приправленный самыми свирепыми обещаниями и угрозами, повис в воздухе. Он ругался, отводя душу, и вдохновенная брань его сыпалась, как палочные удары, на голову Биркина. Наконец усталость взяла свое, капитан бросил последний, уничтожающий взгляд и вышел на палубу.
Через полчаса, чувствуя потребность разговаривать, он писал жене длинное, подробное письмо, улыбаясь самому себе тихими, рассеянными глазами:
«…лю тебя, ненаглядная кошечка, и твои маленькие ручки целую. Когда приеду, привезу тебе ящик рахат-лукума, а ты дашь мне свои белые ножки, и я каждый пальчик на них поцелую. Ты спи, а я тебя перекрещу. Обнимаю тебя, милая, скоро увидимся.
Твой Вовочка».
Человек, который плачет*
– Не может быть…
– Вы шутите…
– Это арабские сказки.
– Однако это так… Повторяю… мне тридцать пять лет, и я до сих пор не знаю женщины.
Человек, взбудораживший наше мужское общество таким смелым, исключительно редким заявлением, стоял прислонившись к камину и сдержанно улыбался. Голубые, холодные глаза его смотрели без всякого смущения и, казалось, ощупывали каждое недоверчиво и любопытно смеющееся лицо.
Однако солидные манеры этого человека, интеллигентная внешность и спокойная уверенность голоса произвели впечатление, выразившееся в том, что возгласы утихли и в физиономиях отразилось напряженное, тоскливое ожидание целого ряда анекдотов и пикантных повестушек, приличествующих случаю.
После короткой паузы доктор Клушкин, человек очень нервный, очень веселый и очень несчастный в личной жизни, выпрямил скептически поджатые губы, потянул носом и пристально посмотрел на девственника. Тот вежливо улыбнулся и коротко повел широкими плечами, как бы сознавая свою обязанность дать в данном случае надлежащие объяснения.
– Я с большим удовольствием слушал ваш разговор, – сказал этот господин, представленный нам хозяином под фамилией Громова, – и теперь действительно жалею, что молодость моя прошла… сухо. Собственно говоря, к чему бы делать мне такое признание. Но бывают минуты, когда случайные стечения обстоятельств, случайный разговор, анекдот зажигают желания и дразнят тело, наполняя его бессознательным тяготением к этой стороне человеческой жизни, жгучей, таинственной и…
– Да, но позвольте, – сухо перебил доктор, нервно ерзая на стуле и вскидывая пенсне повыше. – Вы говорите, что вы… ну, одним словом… вполне.
– Совершенно.
– И – никогда?
– Всецело.
– Ни-ни..?
– Могу вас уверить в этом.
Доктор вдруг побагровел, прыснул и хихикнул так громко, что сконфузился сам. Снисходительно улыбнулись остальные.
Дело происходило в курительной комнате богатого инженера, после хорошего обеда и основательной выпивки. Дамы перешли в гостиную, а мы, люди тугого кошелька и веселого расположения духа, удалились сюда, отчасти для пищеварения, отчасти для того, чтобы выкурить по сигаре и поболтать, пока не приготовят столы для карт. Надо сказать, что заявление Громова пришлось как нельзя кстати. Запас нескромных анекдотов уже иссякал и теперь явилась большая надежда воскресить угасавшее оживление…
