Максим Горький - Фома Гордеев
А Фома воодушевлялся желанием говорить что-то правильное и веское, после чего бы все эти люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, — ему не нравилось, что все они, кроме русого, молчат и смотрят на него недружелюбно, исподлобья, такими скучными, угрюмыми глазами.
— Нужно такую работу делать, — говорил он, двигая бровями, — чтобы и тысячу лет спустя люди сказали: вот это богородские мужики сделали... да!..
Русый парень с удивлением взглянул на Фому и спросил:
— Волгу, что ли, нам выпить? — А потом фыркнул, покачал головой и заявил: — Не сможем мы этого, — полопаемся все!..
Фома сконфузился от его слов и посмотрел вокруг себя: мужики улыбались хмуро, пренебрежительно. Эти улыбки кололи его, как иглы.
Какой-то серьезный мужик с большой сивой бородой, до этой поры не открывавший рта, вдруг открыл его, подвинулся к Фоме и медленно выговорил:
— А ежели нам и Волгу досуха выпить да еще вот этой горой закусить — и это забудется, ваше степенство. Всё забудется, — жизнь-то длинна... Таких делов, чтобы высоко торчали, — не нам делать...
Сказал и, сплюнув под ноги себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя в толпу, как клин в дерево. Его речь окончательно пришибла Фому: он чувствовал, что мужики считают его глупым и смешным. И, чтобы спасти свое хозяйское значение в их глазах, чтобы снова привлечь к себе уже утомленное внимание мужиков, он напыжился, смешно надул щеки и внушительным голосом бухнул:
— Жертвую, — на три ведра!
Краткие речи всегда более содержательны и способны вызвать сильное впечатление. Мужики почтительно расступились перед Фомой, низко кланяясь ему и с веселыми, благодарными улыбками благодаря его за щедрость дружным, одобрительным гулом.
— Перемахните-ка меня на берег, — сказал Фома, чувствуя, что вновь возникающее возбуждение недолго продержится в нем. Какой-то червь сосал его сердце.
— Тошно мне! — сказал он, придя в избу, где Саша, в нарядном красном платье, хлопотала около стола, расставляя на нем вина и закуски. — Александра! Хоть бы ты что-нибудь сделала со мной, что ли... а?
Она внимательно посмотрела на него и, севши на лавку плечом к плечу с ним, сказала:
— Коли тошно — значит, хочется чего-нибудь... Чего тебе надо?
— Не знаю я! — грустно качнув головой, ответил Фома.
— А ты подумай...
— Не умею я думать...
— Эх ты, дитятко! — тихо и пренебрежительно сказала Саша, отодвигаясь от него. — Лишняя тебе голова-то...
Фома не уловил ее тона, не заметил движения. Упираясь руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом:
— Иной раз думаешь, думаешь... всю тебе душу мысли, как смолой, облепят... И вдруг всё исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то... В душе тогда — как в погребе темно. Даже страшно... как будто ты не человек, а овраг бездонный...
Саша искоса взглянула на него и вполголоса задумчиво запела:
Эх, и дунет ветер-туман со моря пойдет...
— Кутить я не хочу... Всё одно и то же: и люди, и забавы, и вино... Злой я становлюсь — так бы всех и бил... Не нравятся мне люди... Никак не поймешь — зачем живут?
Ой, и тошно без тебя мне, милый, жить...
— пела Саша, глядя в стену пред собой. А Фома всё качался и говорил:
— Однако — все живут, шумят, а я только глазами хлопаю... Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит — она как лед была... И всё ее тянуло куда-то... Пошел бы к людям и сказал: «Братцы, помогите! Жить не могу!» Оглянешься — некому сказать... Все — сволочи!
Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась еще дальше от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
Саша с усмешкой взглянула на Фому и сказала:
— Вон еще один несчастненький мычит... Шел бы ты к нему; может, споетесь... — И, положив руку на его кудрявую голову, она шутливо толкнула ее. — Чего ты скрипишь? Гулять тошно — делом займись...
— Господи ,— качнул головой Фома, — трудно говорить так, чтобы понимали тебя... трудно! — И с раздражением он почти закричал: — Какое дело? Что оно, дело? Только звание одно — дело, а так, ежели вглубь, в корень посмотреть, — бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими до смерти, засыпать тебя с головой... Обман один— дела эти все... Вижу я дельцов — ну что же? Нарочно это они кружатся в делах, для того, чтобы самих себя не видать было... Прячутся, дьяволы... Ну-ка освободи их от суеты этой, что будет? Как слепые, начнут соваться туда и сюда... с ума посходят! Ты думаешь, есть дело — так будет от него человеку счастье? Нет, врешь! Тут — не всё еще!.. Река течет, чтобы по ней ездили, дерево растет для пользы, собака-дом стережет... всему на свете можно найти оправдание! А люди — как тараканы — совсем лишние на земле... Всё для них, а они для чего? В чем их оправдание?
Фома торжествовал. Ему показалось, что он нашел что-то хорошее для себя и сильное против людей. Он громко смеялся.
— Голова у тебя не болит? — заботливо спросила Саша, испытующим взглядом глядя в лицо ему.
— Душа у меня болит! — азартно воскликнул Фома. — И оттого болит, что — не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот — крестный, — он с умом! Он говорит — жизнь делай! А все говорят — заела нас жизнь!
— Слушай! — серьезно сказала Саша. — По-моему, надо тебе жениться — вот и всё!
— Зачем? — передернув плечами, спросил Фома.
— Хомут тебе надо...
— Ладно! Живу с тобой... Чай, ведь все вы одинаковы? Одна другой не слаще... До тебя была у меня одна, — из таких же. Нет, та по своей охоте... понравился я ей, она и... Хорошая была... А впрочем, — всё одно, то же самое, совсем как у тебя, хоша ты ее краше... Но — барыня одна приглянулась мне... настоящая барыня, дворянка! Говорили, гуляет... До нее не достиг... Н-да-а... Умная, образованная, в красоте жила... Я, бывало, думал — вот где отведаю настоящего-то!.. Не до-стиг... Может, если бы удалось, — другой бы оборот всё приняло... Тянуло меня к ней... А теперь вот — залил ее вином — забываю... И это нехорошо... Эх ты, человек! Подлец ты, если по совести сказать...
Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась по избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки на голову, сказала:
— Знаешь что? Уйду я от тебя...
— Куда? — спросил Фома, не поднимая головы.
— Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно с тобой...
Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:
— Ну-у? Неужто?
— Я тоже из таких... тоже — придет мое время, — задумаюсь... И тогда пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж — будь что будет!
— А я — тоже пропаду? — равнодушно спросил Фома, уже утомленный своими речами.
— А как же! — спокойно и уверенно ответила Саша. — Такие люди пропадают...
Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.
— Что же будем делать? — спросил Фома.
— Обедать надо.
— Нет, вообще? Потом?
— Н-не знаю...
— Так уходишь ты?
— Уйду... Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань да там-с дымом, с полымем — и кутнем. Отпою я тебя...
— Это можно! — согласился Фома. — На прощанье — следует!.. Эх ты... дьявол. Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы до денег жадные и даже воровки...
— Пускай говорят... — спокойно сказала Саша.
— Разве тебе не обидно это? — с любопытством спросил Фома. — Вот ты — не жадная, — выгодно тебе со мной, богатый я, а ты — уходишь... Значит — не жадная...
— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув рукой: — Может, и не жадная— что в том? Я ведь еще не совсем... низкая, не такая, что по улицам ходят... А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят... Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет пустяки говорить... садись за стол!..
...На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапе парохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Саши привлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями; Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом к конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит среди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто всё прячется за спины других, но не сводит с него глаз.
— Пойдем в каюту! — беспокойно сказал он своей подруге.
— А ты не учись грехи от людей прятать, — усмехаясь, ответила Саша. — Знакомого, что ли, увидал?
— Кто-то караулит меня...
Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо добавил:
— Это крестный...
У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин, стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки сверлили Фому, как буравчики.
