Александр Яковлев - Осенняя женщина (Рассказы и повесть)
А мужик еще пнул злобно так в эту же дверь , а потом совсем ушел.
Расстроилась Смирнова. Сильно расстроилась. Ведь не узнала же, кто звонил. Вдруг еще мужик? Взамен этого неверного изменщика. Вот бы!
4. Машинист
Ехала Смирнова в метро с работы. Она иногда работала, где ее терпели. Нос вел себя смирно. До поры, до времени. А потом напрягся. Напрягался он всегда по одному поводу. По поводу съестного. Рядом съестного, не Смирновой съестного.
Ну откуда в метро съестное? Ну бред же.
А пахло едой, колбасой, кажется, нет, точно колбасой, жареной колбасой, сквозь дверку. В первом вагоне ехала Смирнова. Дверка ее отделяла от кабины машиниста. Или машинистов. Бравые они такие ребята. Стройные, форма им очень идет. Синенькая, с погончиками. Брюки со стрелочками. Жены им гладят-наглаживают стрелочки.
Если бы у Смирновой был муж-машинист, она бы ему обязательно каждое утро наглаживала стрелочки. Снимала бы с него каждое утро штанишки и наглаживала. А он бы стоял без штанишек, такой беззащитный, попка в пупырышках от сквозняка, и тоже бы наглаживал. Смирнову по руке. И все бы приговаривал:
- Ну, хватит уже гладить. Давай-ка лучше делом займемся.
А Смирнова бы, хитрая такая, сердилась бы как бы взаправду:
- Ну не мешай уже.
Но вот колбаса. Колбаса чего-то настораживала Смирнову.
Чего это за езда с колбасой? Жрут они ее там, что ли? Вместо того, чтобы на дорогу смотреть? Как же это?
И на первой же остановке вышла Смирнова. Очень уж ей опасно стало. И уехал без нее поезд. А машиниста проводила Смирнова нежным взглядом. И он ей подмигнул, не выпуская, впрочем, колбасу из крепких зубов. Как выпустить? Время-то вон какое.
6. А все равно хорошо
ДЕЛО "ПЕСТРОГО"
В начале 80-х нас, студентов Литинститута, в Центральный Дом Литераторов не пускали. Ни под каким видом. Администрация ЦДЛ подозревала, и думаю, не без оснований, что юный пиит, прозаик ли, ворвавшись в желанные двери, нарушит покой мирно пьющих мэтров. От наших синих студенческих билетов с тиснением золотом "Союз писателей СССР", которыми мы так гордились, непреклонные вахтеры презрительно отмахивались. Редкие счастливчики, проникшие в святая святых, затем небрежным тоном излагали млеющим от зависти сокурсникам о том, что де выпивали с самим Имярек или подрались с самим Другим Имярек. И с одной стороны ЦДЛ воспринимался как святилище, вход в которое доступен лишь избранным, а с другой - как некое оставшееся от стародавних времен заповедное дуэльное пространство, где можно высказать в глаза оппоненту высокую и горькую истину (типа: "Ты бездарь!") И тут же получить сатисфакцию (то бишь, по морде). Имя ЦДЛ стояло в одном ряду в такими мистически-благоговейно звучащими словами, как Переделкино, Пицунда, Коктебель... И где-то в самом верху, в божественно-небесной вышине золотым нимбом, венчающим литературное мироздание, реяло словосочетание "Нобелевская премия", от которой нас, студентов, отделяло, по нашим же подсчетам, лет эдак пять, ну от силы семь...
Шанс проверить опасения появился у чиновников от литературы в 1983 году. Грянуло 50-летие свитого А.М.Горьким гнезда для литптенцов. Дата круглая. И при тогдашней любви к юбилеям обойти сей факт не представлялось возможным. Студент забурлил и начал подкапливать денежку. Начальство чесало плешь.
Торжественная часть, неминуемое зло каждого празднества, растянулось надолго. Большой зал ЦДЛ сиял и слепил софитами, бархатом, а также регалиями и лысинами литературных генералов. Юнкера же начали потихоньку просачиваться в Пестрый зал, куда их вынужденно пропускали хмурые и недоумевающие привратники с комсомольско-кэгэбэшными физиономиями.
Попавшего впервые в Пестрый юного литератора охватывал трепет. Он не знал, куда девать руки и робость. И не только от близости к "бессмертным" или от объема бюстов буфетчиц, величественно возвышавшихся над блюдами с деликатесными бутербродами и фирменными, восхитительными пирожками. Замирал юнец перед надписями на стенах, автографами корифеев. Только тут начинал он постигать, что смысл литературной карьеры - не в создании нетленных текстов, а в том, чтобы оказаться среди избранных. От такого потрясения оправиться было нелегко. И хамея от собственной скованности, студент шел народной тропой - брал штурмом буфет.
Ограниченность финансовых возможностей вела к пагубным последствиям студент скупился на закуску. И спиртное поглощалось жадно, стаканами, по-гусарски, под сигарету и вызывающе громкие беседы "об изящной русской словесности". На окружающих нас почтенных литераторов, ошеломленных налетом, мы поглядывали жалостливо-снисходительно, как ни на что не годных старцев, ничего не добившихся, заедающих век чужой и не дающих дорогу молодым (имелась в виду дорога в ЦДЛ). Нас же, естественно, ждали слава и вечность...
Хмель и горячая кровь брали свое. Под столы и над столами с лихим звоном полетели бутылки. На стены, с теперь уже раздражающими надписями, плескалось вино. В воздухе носилась жажда поединка. Неважно с кем и из-за чего. И дуэлянты отыскались - калужский поэт Саша Удовиченко и московский прозаик Андрей Воронцов. В окружении многочисленных секундантов соперники проследовали в туалет. За неимением пистолетов сатисфакция давалась на кулаках. Энергичный натиск поэта наткнулся на умелую боксерскую работу противника. По очкам победил Андрей. Тут же отыскались и другие желающие получить по физиономии, и в атмосфере явственно запахло погромом.
Неизвестно, чем бы закончилась студенческая свистопляска, посвященная полувековому юбилею альма-матер. Но на призывы литераторов старшего поколения сбежалась охрана, и нас поперли. Скорее всего. Не могли не попереть. Просто дальнейшее помнится смутно - экономили на закуске. Но несомненно, празднество продолжалось в общежитии, на Руставели.
Но как бы там ни было, администрация ЦДЛ лишний раз убедилась в горькой истине: студент и дом литераторов - две вещи несовместные. И негостеприимные двери захлопнулись для нас вновь. Впрочем, и старички давали жару. И не раз у входа в Пестрый появлялись грозные резолюции примерно следующего содержания: "В связи с недостойным поведением лишить писателя Имярек права посещения ресторана сроком на 1 (один) месяц. Подпись. Печать."
В конце 80-х ЦДЛ стал для нас еще желаннее. В стране свирепствовал сухой закон, гибельно отражаясь на самочувствии литераторов, привыкших общаться с хмельной музой. Буфет же в Доме функционировал исправно. И так же несокрушимо стояли за буфетной стойкой Пестрого грудастые буфетчицы, совмещашие в прошлом, как утверждают знающие люди, свои прямые обязанности с внештатным осведомительством. И так же нас, литераторов без соответствующего билета, "не пщали" молодцы комсомольского вида. Приходилось пускаться на уловки: проникать через переход из Большого союза, через боковой вход в ресторан, или обращаться к билетным писателям с просьбой провести. Выражаю личную благодарность за поддержку в те трудные годы Юре Доброскокову и везде проникающему Боре Никитину.
Таинственный подземный переход из Большого Союза вел к нижнему буфету. Считался он малопрестижным, поскольку предназначался для гостей Дома, для зрителей различных мероприятий, проходящих в ЦДЛ, славящимся в 80-х своими киноабонементами и творческими вечерами. Рядом с нижним буфетом совершенно отдельно от мира ЦДЛ существовала биллиардная, откуда время от времени заглядывал в буфет И.Шкляревский, рассеянно оглядывал сидящих за столиками и вновь скрывался в царстве зеленого сукна и смачных карамболей. Для нас же, студентов, и проникновение в нижний представляло порой трудную задачу.
Подспорьем в разрешении этой проблемы стал билет Союза литераторов, созданного Д.Цесельчуком и куда входили многие официально не признанные талантливые литераторы, например А.Еременко и С.Василенко. И вооружившись таким билетом, я впервые и нахально вошел в ресторан с парадного входа, с Воровского (ныне Поварская), подгоняемый похмельем и еще безбилетным тогда критиком П.Басинским. Видавший виды охранник недоуменно повертел в руках странную книжечку и вызвал метрдотеля. Тот с неменьшим изумлением осмотрел странный документ и... пропустил, предупредив, чтобы мы, Боже упаси, не устраивались в Дубовом зале. И мы, чуть не на цыпочках миновав панельное великолепие Дубового, радостно устремились в Пестрый. Впрочем, при наличии свободного столика можно было спокойно посидеть и в Дубовом. И тебе без вопросов подавали графинчик водки и грибочки с нежной селедочкой. За вполне умеренную плату. И слегка затуманившийся взор гостя, поднимавшегося по резной лестнице к туалету, любовно охватывал панораму накрытых столов и оживленные лица А.Иванова, В.Пьецуха, В.Маканина, А.Кима и многих-многих других известных литераторов и актеров, а среди сигаретного дыма и кухонных ароматов плавали звуки негромкого пианино... Эх!
