Николай Некрасов - Три страны света
– Пожалеть? товар воротить? долг рассрочить? – воскликнул с ужасом Правая Рука. – Борис Антоныч! да вы шутить изволите!
– Ну, как хотите думайте. Только как занимать опять пошлет, так прямо ко мне идите: всякую книгу в пяти копейках с рубля настоящей цены беру… А там посмотрим, куда ветер подует… Хе, хе, хе! малые дети… жена… как придется ей итти с детьми просить христа-ради, так увидим, может, кто-нибудь ее и пожалеет… станет упрашивать… хе, хе, хе!
И, довольный своей мыслью, горбун долго и весело смеялся.
Правая Рука, очевидно, имел более определенные планы касательно книжного магазина и библиотеки на всех языках, и он с жаром начал развивать их; но горбуна мучило страшное нетерпение.
Спровадив приказчика, он тотчас же принялся писать письмо. Но оно долго ему не удавалось; он рвал начатые листки и писал снова. Наконец письмо было готово. Положив его в красивый конверт, горбун стал надписывать адрес! – Рука его сильно дрожала.
Глава VII
Что делала между тем Полинька с той минуты, как оставили мы ее, негодующую и бледную, у разбитого окна, с порезанной рукой?
По уходе горбуна ни Полинька, ни башмачник долго еще не говорили ни слова; они сидели молча и не глядя друг на друга. Полинька была как убитая; она даже чувствовала к себе отвращение при воспоминании, что допустила горбуна обнять себя. Наконец башмачник робко спросил:
– Он запер дверь?
– Нет, – с неприятным чувством отвечала Полинька.
– Так кто же?
– Я не знаю, – с досадою сказала Полинька.
Башмачник подумал немного.
– Не давайте ключа никому, – проговорил он.
– Я знаю!
Они снова замолчали. Наконец Полинька встала и сказала слабым голосом.
– Я лягу спать.
Башмачник молча поклонился и вышел, но тотчас же вернулся и, взяв подушку с дивана, заложил ею окно.
– Вы запрете дверь? – прошептал он умоляющим голосом.
– Да!
И они расстались. Башмачник долго еще стоял за дверью и ушел лишь тогда, как Полинька повернула ключ.
Башмачник сбирался побить хозяйку, но страх – не разгласила бы она со злости, что Полинька была заперта с горбуном, – удержал его; он не сказал ни слова, даже стал вежливее с девицей Кривоноговой, которая прикидывалась, будто ничего и не знает.
Оставшись одна, Полинька плакала и бранила себя за излишнюю доброту к горбуну. Его любовь страшно пугала ее. Она так привыкла считать его стариком, что даже иногда думала, не показалось ли ей; но вспомнив его взгляды, жаркие поцелуи, Полинька вздрагивала.
На другое утро башмачник постучался к ней. Он вошел озабоченный и усталый.
– Здравствуйте, Карл Иваныч! – с принуждённой улыбкой сказала Полинька.
Башмачник неловко поклонился.
– Как ваше здоровье?
– Ничего, я здорова! – скоро отвечала Полинька и невольно спрятала свою обрезанную руку под платок.
Башмачник заметил ее движение и молча стал выгружать из своих карманов аптечные баночки, бинты и компрессы.
– Это что? – с удивлением спросила Полинька.
– Для вашей ручки! – оробев, сказал башмачник.
– Да я вам не дам перевязывать! – решительным тоном сказала Полинька.
Башмачник тоскливо посмотрел на свои лекарства.
– Откуда вы это взяли? – строго спросила Полинька.
– Я?..
И башмачнику, видимо, не хотелось сказать правду, но Полинька так повелительно смотрела на него, что он, улыбаясь, отвечал:
– Я… я взял у моего знакомого, Франца Иваныча.
И, как нашаливший ребенок, башмачник покраснел и старался избегать взгляда Полиньки. Полинька с улыбкой сожаления покачала головой и, грозя ему пальцем, строго сказала:
– По-вашему, сбегать в Коломну с Петербургской стороны ничего не значит?
И в ту же минуту она ласково протянула ему свою больную руку, как бы в вознаграждение за его хлопоты. Башмачник ужасно обрадовался; он не знал, какую мазь взять, нюхал, рассматривал баночки и, откашлянувшись, с озабоченным видом дотронулся до платка, чтоб развязать его.
Полинька вскрикнула: "ай!" и отняла руку.
Башмачник побледнел и дрожащим голосом спросил:
– Вам больно?
– Нет, да не дам перевязывать: вы не умеете!
Башмачник жалобно посмотрел на нее.
– Ну! – и Полинька протянула руку. – Только скорее!
Она отвернулась, закрыла глаза, нахмурила брови и готова была закричать каждую минуту, как будто ей делали операцию. Башмачник с ловкостью искусного хирурга снял платок с руки, приложил мазь и забинтовал. Улыбка удовольствия разлилась по его лицу, когда все было кончено. Он вопросительно посмотрел на Полиньку, которая, как бы прислушиваясь к чему-то, с испугом проговорила:
– Щиплет!
– Это ничего, сейчас все пройдет.
Башмачник старался успокоить ее; но Полинька, раздраженная сценой с горбуном и бессонной ночью, была капризна: она не хотела ничего слушать и порывалась сорвать повязку. Башмачник пришел, в отчаяние.
– Ах, боже мой! – говорил он, – да я вам говорю, что не будет никакого вреда. Потерпите!
– Вы почем знаете? ваш Франц Иваныч не доктор.
– Я знаю, – с запальчивостью возразил башмачник. И, отвернув обшлаг рукава, он сорвал с руки перевязку и показал Полиньке обрез, довольно глубокий.
– Видите, мазь лежит уж часа три… я бы вам не решился так…
Башмачник покраснел и закрыл обшлагом руку. Полинька вспыхнула и, качая головой, с упреком сказала:
– Это вам не стыдно?
Башмачник так сконфузился, что чуть не плакал. Он поспешил оправдаться:
– Я нечаянно.
Но сказав это, он весь вспыхнул, как зарево, и слезы блеснули в его глазах; он опустил голову и стоял как преступник.
Карл Иваныч принадлежал к тем редким и несчастным людям, которые не умеют сказать самой невинной лжи: их совесть восстает в таком случае, и они страдают, будто совершив преступление. Странно бывает сталкиваться с такими людьми; чувствуешь, как они велики и правы, но, по опыту жизни, жалеешь их, и они вызывают невольную улыбку своей искренностью, которая годилась бы разве на необитаемом острове. Но, к несчастию, и там ее не применишь к делу: там презираются все качества, кроме телесной силы.
Полинька все это понимала и при случае умела солгать не краснея. Невинная ложь башмачника и его страдальческий вид вызвали печальную улыбку на ее личико. Она вздохнула и, как бы в утешение бедному Карлу Иванычу, сказала:
– Теперь не щиплет.
– Вот видите! – подхватил обрадованный башмачник. – Я был уверен!
– Зачем же вы обрез…
Но Полинька не договорила.
– Ай, смотрите! – вскрикнула она, указав на руку башмачника, из которой текла кровь.
И Полинька зажмурилась и пошатнулась.
Башмачник кинулся поддержать ее, но она махала ему рукой. Не зная, что делать, он спрятал больную руку в карман.
Полинька села и повелительно сказала ему:
– Возьмите мазь и перевяжите руку!
Он вышел; Полинька, посмотрев вслед ему, пожала плечами.
В тот же день, к вечеру, Полинька получила письмо по городской почте. Сначала она обрадовалась, думая, не от Каютина ли, но рука была незнакомая. Полинька стала читать:
"Как и чем вас тронуть, чтоб вы простили несчастному безумцу? Что я говорил, что я делал вчера, я ничего не помню. Вы еще так молоды, ваше сердце не огрубело: вы поймете мои страдания. Я сегодня чуть с ума не сошел при мысли, что вы не хотите меня видеть. Вы не бойтесь: я задушу свою страсть; одним только вашим счастьем и спокойствием я буду жить. Не хочу скрывать, что, увидя вас в первый раз у себя, в моем дряхлом и одиноком, как и я же, доме, я почувствовал, что я еще молод, что не все человеческие чувства убили во мне злые люди и обстоятельства. Цель моего знакомства была узнать вас, обеспечить вашу участь, дать вам средства к жизни. Вы не рождены убивать себя за трудом, вам нужна веселая жизнь. Все, что я бы мог и хотел было сделать… Но… узнав вас и ваше положение короче, я понял, что надежды мои дерзки, безумны, и я дал себе клятву смотреть на вас не иначе, как на свою дочь или сестру. Я свято сдержал ее. Я решился отдать вашему жениху весь капитал свой, чтоб ускорить ваше счастие. Я думал: пусть они живут счастливо; много ли надо мне, старику? я буду любоваться их счастием, и мои страдания облегчатся. Мне так дорого ваше счастье, что я писал к одному из моих приятелей, живущему постоянно в К*, как и что делает тот человек, которого ожидает счастье быть мужем такой кроткой и добродетельной девицы. Вчера утром я получил ответ. Писать ли мне вам то, что меня чуть не убило? Да, в первую минуту я был возмущен его поступком. Как! вас, вас обмануть! да это Невероятно! Свататься, тогда как он бросил свою невесту в Петербурге! а еще ужаснее молчать о своих намерениях…"
Полинька вскрикнула и зарыдала. Злость и отчаянье душили ее. Не скоро она решилась продолжать чтение:
"Да, можно было от чего одуреть. Но я, Палагея Ивановна, человек; я знаю,, что и стар, и уродлив, но прежде всего я человек. Я немолод только годами, а чувства мои еще слишком свежи и сильны. Я сознаюсь, что это великое мое несчастье. Когда первые минуты моего отчаяния и злобы прошли, я сам не знаю, как вообразить себе, что я своею преданностью вас трону, что седины мои будут вам порукой в прочности вашего счастья… Я поспешил, я забылся, я испугал вас. Вы так же отчасти способствовали этому. Ваше подозрение о каких-то умыслах, ваши слова затмили мой рассудок. Но теперь вы видите, что меня заставило открыться вам. Неужели вы не простите минуты безумия тому человеку, который готовился для вас на все жертвы? Вы теперь несчастны: может быть, вы скорее поймете мои мучения. Нет в мире отца, который бы нежнее любил свою дочь, чем я вас, Палагея Ивановна, буду любить теперь, когда все для меня кончено, когда узнал я о несбыточности моих надежд. Нет брата, который бы столь уважал свою сестру, как я уважаю вас.
