Александр Солженицын - Рассказы (сборник)
– Вы, девки, часом, сырой муки, в воде заболтавши, не ели?
– Зачем же – сырую? – поразилась тётя Фрося. – Заболтаю, замешу да испеку.
Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу – у него все слова так выступали не сразу, а будто долго ещё на костылях шли оттуда, где рождались:
– Значит, голоду вы не видали, милые.
Лейтенант Зотов переступил порог и вмешался:
– Слушай, дед, а что такое присяга – ты воображашь, нет?
Зотов заметно для всех окал.
Дед мутно посмотрел на лейтенанта. Сам дед был невелик, но велики и тяжелы были его сапоги, напитанные водой и кой-где вымазанные глиной.
– Чего другого, – пробурчал он. – Я и сам пять раз присягал.
– Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке?
Старик мотнул головой:
– Хватай раньше.
– Как? Ещё Александру Третьему?
Старик сокрушённо чмокнул и курил своё.
– Ну! А теперь – народу присягают. Разница есть?
Старик ещё просыпал пеплу на колено.
– А мука чья? Не народная? – горячилась Валя и всё отбрасывала назад весёлые спадающие волосы. – Муку – для кого везли? Для немцев, что ли?
– Ну, правильно, – ничуть не спорил старик. – Да и ребята тоже не немцы ехали, тоже наш народ.
Докуренную козью ножку он согнул до конца и погасил о крышку фонаря.
– Вот старик непонятливый! – задело Зотова. – Да что такое порядок государственный – ты представляешь? – окал он. – Это если каждый будет брать, что ему понравится, я возьму, ты возьмёшь – разве мы войну выиграем?
– А зачем мешки ножами резали? – негодовала Валя. – Это по-каковски? Это наш народ?
– Должно быть, зашиты были, – высказал Кордубайло и вытер нос рукой.
– Так – разорничать? чтоб мимо сыпалось? на путя? – возмутилась тётя Фрося. – Сколько прорвали да сколько просыпали, товарищ лейтенант! Это сколько детей можно накормить!
– Ну, правильно, – сказал старик. – А в такой вот дождь в полувагонах и остальная помокнет.
– А, да что с ним говорить! – раздосадовался Зотов на себя больше, что встрял в никчёмный и без того ясный разговор. – Не шумите тут! Работать мешаете!
Тётя Фрося уже пообчистила фитиль, зажгла коптилку и укрепила её в фонаре. Она поднялась за своим отвердевшим, скоробившимся плащом:
– Ну-к, подвостри мне, Валюша, карандашик. Пойду семьсот шестьдесят пятый списывать.
Зотов ушёл к себе.
Вся эта вчерашняя история могла кончиться хуже. Окруженцы, когда убили их товарища, оставили мешки с мукой и бросились с рёвом на мальчишку-часового. Они уже вырвали у него винтовку – да, кажется, он её и отдал без сопротивления, – начали бить его и просто бы могли растерзать, если б наконец не подоспел разводящий. Он сделал вид, что арестовал часового, и увёл.
Когда везут окруженцев, каждая комендатура подноравливает спихнуть их сразу дальше. Прошлой ночью ещё один такой эшелон – 245413-й, из Павельца на Арчеду, – Зотов принял и поскорее проводил. Эшелон простоял в Кочетовке минут двадцать, окруженцы спали и не выходили. Окруженцы, когда их много вместе, – страшный, лихой народ. Они не часть, у них нет оружия, но чувствуют они себя вчерашней армией, это те самые ребята, которые в июле стояли где-нибудь под Бобруйском, или в августе под Киевом, или в сентябре под Орлом.
Зотов робел перед ними – с тем же чувством, наверно, с каким мальчишка-часовой отдал винтовку, не стреляя больше. Он стыдился за своё положение тылового коменданта. Он завидовал им и готов был, кажется, принять на себя даже некоторую их небезупречность, чтоб только знать, что за его спиной тоже – бои, обстрелы, переправы.
Сокурсники Васи Зотова, все друзья его – были на фронте.
А он – здесь…
Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену в ажуре, но ещё другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осенённые двадцать четвёртой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз – рвущий душу.
Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налёт на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто – на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырёх экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведённых в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведённых в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведённых в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец, грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомблённого поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и бесконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало.
Разбомбить и дурак может, а поди разберись!
Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и всё подогнать.
Но даже и эта работа была – текучка. А выглядел Зотов себе ещё работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе – и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать – и подать в виде докладной записки в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей!
Так вот для какого ещё дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла – будут смеяться. Недалёкие люди.)
Скорей же разбираться с попутными! Зотов потёр одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки – так же как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу.
Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина:
– Можно, Василь Васильич? – И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках.
Вообще-то не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, – но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить её сюда.
Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал.
– Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите… – Второго стула не было вблизи, и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами. – Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон – пятьдесят семь восемьсот тридцать один. Так куда его?
– Сейчас скажу. – Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трёх скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашёл сразу: – Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый – на Пачелму.
– Угу, – сказала Валя, записала «Пач», но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, всё так же приклонённая к его столу.
– Вот ты «че» неразборчиво написала, – укорил её Зотов, – а потом прочтешь как «вэ» – и на Павелец загонишь.
– Неу-жели! – спокойно отозвалась Валя. – Будет вам, Василь Васильич, ко мне придираться-то!
Посмотрела на него из-под локона.
Но подправила «ч».
– Потом во-от что… – протянула она и опять взяла карандаш в рот. Обильные локонцы её, почти льняные, спустились со лба, завесили глаза, но она их не поправляла. Такие они были вымытые и, наверно, мягонькие, – Зотов представил, как приятно потрепать их рукой. – Вот что… Платформа ноль пять сто десять.
– Малая платформа?
– Нет, большая.
– Вряд ли.
– Почему?
– Одной цифры не хватает.
– И что ж теперь делать? – Она откинула волосы. Ресницы были у неё такие ж беленькие.
– Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон – тот же?
– У-гм.
Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стал примеряться к номерам.
А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно-голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился – был он мужчина не развязный, вежливый.
