Валентин Иванов - Златая цепь времен
Я очень обращаю внимание С. Н. на опасность произвола в обращении с историей; в таких случаях мы уподобляемся тому анекдотическому семинаристу, который вспомнил, как называются грабли, лишь наступив на их зубцы.
В заключение замечу, что литературно-художественная слабость повести, столь очевидная из приведенного отрывка, свойственна, к сожалению, всем тем местам, где автор пишет от себя. Интересны и содержательны те места, где автор или пересказывает, или просто приближает к современному языку подлинные воспоминания Болотова.
Я настоятельно рекомендовал бы редакции журнала посоветовать автору именно этим и заняться, то есть, не мудрствуя лукаво, как говорили встарь, дать воспоминания Болотова в виде обработанной повести, максимально близкой к тексту самих воспоминаний. А. Болотов, как я говорил в начале, этого более чем заслуживает.
ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РОМАНЕ В. М. Н.
История художественной литературы показывает, что исторический фон может быть использован совершенно произвольно, в виде экзотической оболочки для чисто приключенческого романа. Весьма произвольно обращаясь с фактами, авторы таких романов умели увлечь читателя смелостью сюжета. В. М. Н. задался целью написать роман, так сказать, серьезный. Ставя в центр иконописца Дионисия и толкуя об иконописи, он вводит в действие Ивана III, трактует государственные вопросы, изображает быт, нравы и т. д. Для всего этого нужны знания.
*Об иконописи.* Для понимания русской, в частности, иконописи надобно постичь, чем была икона для людей прошлого времени. Источники: регламенты, указания, постановления и прочее объясняют нужное писателю. Для наших предков икона должна была служить художественным средством «подъять» сознание в мир духовный, показать тайные, сверхъестественные зрелища. Говоря нашим языком, икона художественными средствами создавала «настроение», вовлекая сознание в особый мир. Икона должна была служить напоминанием, как говорилось в постановлении VII Вселенского Собора: взирая на иконы, верующие возносят ум от образов к первообразам. Отсюда понятие об иконе как о «явленной», то есть передающей духовное явление.
Православная церковь следила за иконописанием, были специальные иконные старосты, иконописцы занимали высшее, по отношению к другим мирянам, положение. Иконы должны были писаться по «образу, подобию и существу». Иконописец, как человек, через которого «проявляется» икона, входит в церковные чины и обязан вести чистую, добропорядочную жизнь. Андрей Рублев был возведен в преподобные, то есть причислен к лику святых.
Понимание икон как воплощения сверхвидения, как писанных по видению было и на Западе.
В своих заботах об иконописании «Стоглав» предостерегает мастеров, склонных «поборати по брату, по сыну, по ближних», то есть оказывает протекцию по знакомому, и одновременно тех, кто «учнет похуляти по зависти». А по адресу бездарностей, отставляемых от иконописания, «Стоглав» говорит:
«И аще они начнут глаголати: мы тем живем и питаемся, и таковому их речению не внимати, понеже… не всем человеком иконописцем быти, многи бо и различны рукодейства подарована быша, ими же человеком препитатися и кроме иконного письма».
Я привожу эти выписки не для «шиканства», но чтобы обратить внимание на трудности, которые обязан преодолевать исторический писатель. Так, на Западе исторические документы давно уже принято переводить на литературный язык нашего времени, поэтому человек прошлого и мысль его предстают нашему веку как равные. Человеку же, незнакомому со старорусским языком, великолепное красноречие «Стоглава» покажется косноязычием по сравнению с записью о Рафаэле современника «Стоглава» Браманте (друга Рафаэля). И вот невежда начинает глядеть свысока — они, дескать, и по-русски-то толком говорить не умели. И выдумывает стилизацию речи «под старину», которую сует в рот пряничным мужичкам.
Может быть, русская историческая наука упустила из вида необходимость дать переводы источников. Даже профессионалы историки иногда бывают уличаемы в неумении читать старые тексты. А отсюда — лжетолкования событий, в чем академик С. Б. Веселовский уличил профессора Платонова.
Что касается романа В. М. Н., то и вообразить не могу, чем он пользовался? Ибо никакого представления о русской иконописи у него нет.
В равной мере автор не имеет и признака представления о времени Ивана III, «именуемого государем». Вероятно, автор не только сумел «проскочить» в средней школе, но не удосужился прочесть хотя бы статью в энциклопедии.
Иван III «отнял земли у вотчинников и отдал землю городам и монастырям». Чудовищно! Но. текст буквально кричит о том, что автор никакого представления о землевладении, землепользовании, о положении крестьянства, о классовых взаимоотношениях не имеет! Ни о каком быте он тоже не знает.
Столь же дико невежество во всем, что относится к монастырям. Что за именитый удельный князь Прялый? Невыразимо глупы речи его и Иосифа Волоцкого. А после обеда игумен «скинул плащ, расстегнул кафтан»… Хорошо? Впрочем, автор одевает русских монахов не только в плащи, но и в сутаны с белыми воротничками!
Сцены с участием Ивана III и его жены (автор осторожно не называет ее по имени, ибо их было, кажется, не одна; я знаю, но не скажу) совершенно то же, что байки шолоховского казака Бреха о его службе при дворе. Невероятный заговор, невероятный пожар — поджог Москвы боярами и купцами. Купцы вообще особо зловредны, они похищают для позора и даже безнаказанно убивают крестьянок.
Нужно сказать, что отзыв об этом романе, в своем роде, мне дается очень трудно. О чем писать, когда нет буквально ни одной страницы живой, все переполнено бессмыслицей? А слова! Монахи — не паства, а братия; поезжанин — не проезжий, а участник свадебного поезда; а вот лев, орел и пр. — не евангельские символы, а… пусть автор сам справится.
Остановлюсь на втором абзаце пролога:
«Грустно звенели в тот день колокола. Шли к монастырю усталые мужики, бабы и старцы в последний путь проводить Феропонта. Скрипели возки. Пахло навозом и потом. Плакали забытые на время похорон крестьянские дети».
А вот далее похороны Дионисия:
«Жалобно пели погребальные колокола. По лицу старого звонаря, по его жестким небритым щекам стекали пьяные слезы. Рыдали, оставленные без присмотра, крестьянские дети. Скрипела телега с гробом…»
Пусть автор повторяется. Но колокола не звенят и не поют, а звонят. И нет погребальных колоколов, а есть погребальный звон. Старцы, по-русски суть монахи, и им нечего собираться в монастырь, они уже там. Возки — зимние крытые сани, дело же происходит летом. Гроб обычно несли на руках, но чтоб гроб Дионисия везли, да еще на телеге!
Пьяные слезы для русского суть дешевые слезы. Но пусть они текут по лицу. А вот откуда нашлись небритые щеки? Автору, вероятно, мнится, что звонарь, напившись с горя, позабыл побриться? Но В. Н. не знает, что наши предки в те поры, да и позже, не брились.
Пусть крестьянские дети голодные, хотя ни одного голодного крестьянина В. Н. не показал. Но что они, будучи оставлены или забыты на время без присмотра, плачут и рыдают, это поклеп на матерей. Грудного крестьянка, отлучаясь надолго, берет с собой. Остальных устроит по заведенному обычаю, и в таких случаях старшенькие отлично приглядывают за меньшими. Но для В. Н. такие слова крестьянки, как в ответ на вопрос, сколько у нее детей, — «трое да нянька» — загадка.
Словом, в рукописи — и большое, и малое — ничто не стоит на ногах. Ибо автор не знает ни истории, ни жизни.
Многоопытный человек и большой писатель С. Моэм заметил, что исторические романы следует писать в зрелом возрасте, ибо, кроме знаний, нужен и опыт жизни. Опыт, разумеется приобретаемый не простым глазеньем, а писательским наблюдением.
Что же касается рукописи о Дионисии, то вспомним советы «Стоглава» и не будем «давати литературу во укор и поношение».
*
Автор повести говорит о своем праве писать об истекшей войне, не имея личного опыта.
Вероятно, Достоевскому или Тургеневу и в голову не приходило писать о войне. Гончаров во время долгого плавания на «Палладе» оставался скромным зрителем, в делах морских ничего не понимавшим. А Л. Н. Толстой побывал под огнем и на Кавказе, и в Севастополе, тактика же и даже оружие во времена Толстого-офицера не изменились с годами наполеоновских войн.
Мне кажется, что успех не одних великих, но и многих других писателей достигался также и особым даром — тактом, вкусом, увлечением творчеством из познанного, испытанного, пережитого. Конечно, вполне «штатский» Гоголь написал «Тараса Бульбу». Но его «Тарас» — вещь хоть и из недавнего для лет Гоголя прошлого, но все же историческая, сотворенная из были и народной души. И взгляните, как верны правде и реалистичны в «Тарасе» мельчайшие подробности.
