Вадим Кожевников - Степан Буков
Вождь кочевников привесил к койке, на которую уложили Букова, два больших бурдюка с водой, хотя при медпункте находился колодец. Кочевники до тех пор не покидали расположения медпункта, пока Буков не встал на ноги.
За лечение Букова кочевники принесли в дар врачу коня, тисненные золотом кожаные подушки и два старинных кривых кинжала с рукоятями из слоновой кости.
Пока Буков болел, каждый день при заходе солнца вождь кочевников, расстелив коврик во дворе медпункта, молил аллаха об его исцелении, называя Букова светлым открывателем вод, победителем пустыни, повелителем железного верблюда.
Здоровье не позволило Букову дольше оставаться в Африке.
Поэтому Буков, упаковав в чемодан поднесенные ему вождем племени головной убор, жезл и леопардовую шкуру, вылетел домой на дальнейшее лечение. И теперь он, получив назначение на новую стройку, ехал туда после пребывания на курорте несколько огорченный.
Когда поезд остановился на станции, Буков проснулся и вышел на перрон, чтобы подышать свежим, своим, таким прохладным и приятным воздухом, от которого он отвык в Африке. И здесь он лицом к лицу столкнулся с милицейским подполковником, который сначала обнял его, а потом с оперативной решительностью устремился в купе за чемоданом, сказав:
— Считай себя арестованным по подозрению в том, что не желаешь знаться с дружком по фронту.
На милицейском газике Зуев доставил Букова к себе домой, по пути расхваливал город, в котором он теперь живет и служит, расхваливал так, будто это лучшее место на планете.
Городишко был действительно ничего, славный, в зелени, аккуратный.
Вечером Зуев повел Букова показывать город.
Букову было приятно, что с Зуевым, хоть он и милицейский чин, столько людей здороваются приветливо, с улыбкой.
Зуев останавливался перед каким-нибудь самым обыкновенным зданием, восторгался:
— Здесь вот ничего не было, а теперь дом!
Садились в автобус:
— Обрати внимание, без кондуктора, на честность.
Ехали дальше:
— А вот наш парк знаменитый. Фашисты его вырубили. А люди снова насадили. Главная аллея подшефна заводу, видел, как богато оформили? Здесь у них и кадровик дежурит, желающим на завод поступить дают консультацию. На этой площадке демонстрируют модели костюмов, обучают красиво одеваться. Теперь по одежде не определишь, кто кто, не то артист, не то слесарь.
— А что ты такой всем довольный? — спросил Буков. — Теперь сам себе начальник?
— Удовольствие в нашей работе — понятие относительное. Подлости во всяких ее вариациях еще хватает. Но за человека, если он не совсем пропащий, надо бороться. Главная потеря — человек.
— Ты что, жуликов жалеешь?
— Должность у меня тесноватая, — задумчиво сказал Зуев. — Есть у нас типы, которые не горят, а чадят на работе. Им главное, чтобы балансовая отчетность в порядке была. А вот убывает человек, став нарушителем, списывают этот факт вроде как усушку или утруску. А почему свихнулся с пути? Пусть этим милиция занимается. Вызываешь такого хозяйственника на беседу или сам его посетишь, вразумляешь. Обижается: не ваша обязанность меня воспитывать.
А почему человек был честным, а потом стал жуликом, его не интересует. А это и есть самый, худший брак в любом деле. И надо ему придавать самую широкую общественную огласку. Мы еще не в коммунизме живем, и притворяться нечего — есть еще у нас разные уродства. Самое неверное — это скрывать плохие явления. Я вот с докладом отчетным на заводе выступил, говорил об этом, приводил примеры, взволновал людей. В областном управлении сначала сомневались, надо ли так, а потом в третьем и четвертом кварталах резкое снижение преступности.
Сказал хмуро:
— Вначале мне тут, конечно, в несколько суженном направлении пришлось действовать: выявлял преступных лиц, работавших в полиции и гестапо, изуверов, палачей. За одним долго таскался. При взятии он меня задел все-таки из пистолета. Вместо меня молодой товарищ следствие вел. Вернулся я из больницы, ознакомился с материалом. Отправил на новое доследование. Этот гад пытался в своих показаниях людей оклеветать, чтобы с собой в тюрьму прихватить. Не получилось. Способ старый, нам давно известный. Пришлось лекцию новым сотрудникам прочесть. Преступник — враг опасный не всегда только тем, что он совершил, а и тем, что он мстит. Вот такими диверсионными приемчиками — клевещет в показаниях на честных людей, хочет их с собой в тюрьму прихватить.
Посмотрел на часы, спохватился:
— Мне же в больницу надо.
— Хвораешь чем?
— Да нет! Дочку предисполкома проведать.
— Из уважения к начальству?
— Ладно там поддевать! — Объяснил все-таки: — Бывшая фронтовичка, в артиллерии служила, сержант.
* * *Зуев долго шепотом беседовал с дежурным врачом, прежде чем его пустили в палату.
Буков остался ждать в коридоре, скучая, читая медицинские плакаты, в которых излагалось, как наилучшим способом можно сохранить здоровье, и были изображены различные микробы и вредные насекомые.
Но вот приоткрылась дверь палаты, и Зуев поманил его пальцем. Буков завязал аккуратно тесемки на халате и вошел, придав лицу, как и надлежит в таких случаях, умильно-жалостливое, но с оттенком бодрости выражение, чтобы, с одной, стороны, выразить сочувствие, а с другой — внушить соответственно уверенность в скором выздоровлении.
Вошел и замер.
Люда лежала на койке с закрытыми глазами и плачущим, но вместе с тем каким-то странно счастливым голосом повторяла, словно в забытьи:
— Теперь у меня, Павел Ефимович, ребеночек обязательно будет, все доктора обещали и даже профессор.
Почувствовав, как прикосновение, взгляд Букова, она хотела пошевелиться, повернуть голову, но Зуев вдруг сердито повел глазами на дверь, и Буков покорно вышел, ступая на носках, хотя ноги его ослабели и на носки становиться было трудно.
И он снова ждал в коридоре, ждал неизвестно чего, хотя он понимал, что теперь ему, вообще-то говоря, ждать нечего, все ясно. И хотя это необыкновенно радостно, что Люда Густова жива и, надо полагать, поправится, он, Буков, выходит, ее потерял снова, окончательно. Конечно, лучше так ее потерять, чем думать, что она погибла, сгорела в танке. И все-таки он ее потерял.
Буков вышел во двор больницы покурить, а потом, покурив, решил, что он сейчас для дальнейшего общения с Зуевым не годится. Кроме того, он опасался, что не сможет хорошо соврать, почему такая произошла перемена в его настроении. Зуев хорошо понимает людей и может свободно разгадать, что с ним случилось, и, возможно, сам Буков не сдержится, расскажет. А зачем? Чтобы Зуев напомнил Люде, какой такой фронтовой товарищ к нему приезжал транзитом, а зачем? И даже если Зуев и не скажет, все равно ни к чему здесь дальнейшее пребывание. Скрываться от Люды он не имеет особого права так же, как и напоминать о себе.
Главное, хорошо, что он все-таки увидел Люду, которая скоро станет матерью, и, значит, она очень счастливая.
Буков решительно направился на квартиру Зуева, прихватил чемодан. Оттуда на вокзал, сел в поезд и уехал в назначенном ему направлении.
А спустя почти год Людмила Платоновна Густова торжественно посетила новое здание городского загса вместе с Всеволодом Андреевичем Тюхтяевым, фамилию которого она собиралась носить, как полагала, всю дальнейшую жизнь. Тюхтяев был мастером мартеновского цеха, профессия, как известно, требующая мужества, силы и высоких знаний. Но в загсе он держался очень робко и неуверенно, шепотом осведомлялся у невесты виновато:
— Я ведь, Людочка, выбирал самые лучшие, а теперь у тебя ножки страдают. Сильно, да?
И лицо его болезненно морщилось.
Речь шла о модных туфлях серебряного цвета, которые он ей преподнес и которые оказались тесноватыми. И он все не мог успокоиться и все переживал, что причинил неудачной покупкой боль своей любимой, и даже при этом забывал, где они находились. А для Люды это и было лучше всего, что Всеволод так переживал за нее.
И она была, в сущности, рада, что мучение, причиненное узкими туфлями, было только полезным мучением, иначе, возможно, она даже визжала бы и хохотала от счастья, потому что Всеволод такой хороший. Боль же, причиненная туфлями, внушала ей осторожность в движениях, а страдание делало ее лицо особо гордым, красивым…
XVII
Что касается Степана Букова, то его достижения по линии производственной значительно опережали успехи в личной жизни.
Он охотно кочевал по самым тяжелым стройкам, не обеспеченным ни хорошим климатом, ни сколько-нибудь сносными жилищными условиями, извлекал наиболее трудные первоначальные тысячи кубометров и, когда появлялся наконец населенный пункт, уезжал туда, где населенного пункта еще не было, а он только намечался вбитыми в землю колышками.
