Пантелеймон Романов - Рассказы
В последнем случае можно было дать им закутывать свои ноги, а потом привалиться получше к спинке и дремать, предоставив им самим занимать себя.
Но он счел все-таки необходимым на всякий случай сказать что-нибудь.
— Ничего не понимаю, — проговорил он, — девушки меня, мужчину, усаживают, укрывают ноги тулупом и везут за кучера.
— О, нам не привыкать, мы ведь деревенские, — сказала девушка пониже и крикнула: — Катя, садись, садись!
Идя рядом с санями, с вожжами в вытянутых руках, она вывела лошадь на дорогу, прыгнула на ходу в передок и, стоя, как кучер, погнала лошадь, оглядываясь назад — бежит ли Звездочка.
— Шура, ты поезжай кругом, а то полем дорогу замело, — сказала Катя, которая села как-то на край, точно боясь стеснить гостя, и даже не закрыла тулупом ноги.
Волохов подумал о том, что хотя они и в валенках, но они представительницы того самого нового поколения, которое не знает ни морали, ни стыда, а потому могут быть интересны с этой стороны. И кто знает — может быть, неприятно начавшаяся поездка кончится совсем иначе. Тем более, что, может быть, валенки они надели только на дорогу.
Он просунул свою руку между спинкой саней и спиной высокой тоненькой Кати, обнял ее за талию и потянул к себе, как бы крепче ее усаживая.
Девушка, обернувшись к нему, улыбнулась и сказала:
— Вы думаете, я вылечу? Нет, мы привыкли.
Волохова это охладило: во-первых, она ничего не поняла, а во-вторых, эта фраза: «Мы привыкли»…
Точно ямщик говорит про себя во множественном числе. Но в то же время в тоне ее было что-то ласковое и простое.
VIIШура, правившая лошадью, постоянно покрикивала и погоняла лошадь вожжами, встряхивая их по-женски обеими руками. Все что-то говорила, то и дело раздавался ее веселый голосок и смех.
Катя была тише. Она больше сидела молча, задумчиво глядя перед собой в туманную даль ночной дороги.
Ветер дул с правой стороны и наметал на дорогу длинные косицы. Визжавшие подрезами сани, въезжая в косицу, переставали визжать, мягко и тяжело переезжали нанесенный снег.
Впереди саней странно высоко чернел колеблющийся круп лошади с отдувающейся в сторону гривой. Вдали сквозь метель неясно что-то чернело, обманывая зрение и двоясь в слезящихся от ветра и напряжения глазах: то ли это была стена ближнего строения, то ли — дальний лес.
Когда сани поворачивали, холодный резкий ветер начинал дуть прямо в лицо и забираться за воротник.
Волохов сидел и думал о том, что на каждом шагу приходится делать теперь то, что ему глубоко противно. И все ради денег.
Вот он едет увеселять этих представителей новой жизни, вернее, представителей смерти когда-то великой страны. И должен делать вид, что он их сторонник.
И так в продолжение восьми лет жить только одной ложью, только одной неправдой! Это ужасно. Оттого так серо и противно все кругом. И вот эти, наверное, полуграмотные девицы — учительницы, — чему они могут научить? И чуть не каждый месяц у них съезды. Все только съезжаются, а дела, конечно, никакого нет.
Сани круто повернули. И ветер, дувший справа, стал дуть слева с еще большей силой.
А когда кончилось поле и подъехали к парку, стало вдруг тихо за деревьями и тепло. Сквозь черные стволы весело замелькали огоньки, и Волохову это напомнило далекое детство, когда он приезжал, бывало, из гимназии и, проезжая по деревне с ее сугробами, кучами хвороста у изб, с замирающим от нетерпения сердцем смотрел на мелькающие огоньки родительской усадьбы.
А через минуту, путаясь в полах отцовской шубы, обыкновенно высылавшейся на дорогу, вбегал в старые с большими стеклянными рамами сени, оттуда в переднюю, пахнущую натопленной печкой, и сразу его охватывал знакомый, так волнующий запах родного дома.
О, сколько свежести и радости тогда было в жизни!
На горе около парка, у какого-то темного строения, стояла кучка людей, вышедших, очевидно, навстречу.
— Везете? — крикнули оттуда.
— Везем, везем! — закричала Шура и, оглянувшись на Волохова, сказала:
— Вот как ждут вас.
Волохов промолчал.
Сани поравнялись с встречавшими.
— Садитесь на задние! — крикнула Шура и ударила по лошади.
Молодежь со смехом повалилась на ходу в задние сани, раздался смех, визг. Кто-то вывалился в снег.
Еще веселее замелькали сквозь деревья огоньки усадьбы, и показался освещенный фасад белого двухэтажного бывшего помещичьего дома.
VIIIВ теплом нижнем коридоре, куда с мороза вошли приезжие, слышался шум молодых голосов и звуки рояля из зала.
Дом оставался таким же помещичьим домом, каким он, очевидно, был при прежних владельцах: просторная передняя с широкой деревянной лестницей наверх, в коридоре — печи с отдушниками и медными крышечками на цепочках. В конце коридора — ведущие в зал широкие стеклянные двери с полукруглой вверху белой рамой расходящимися лучами.
В столовой, куда ввели Волохова, — большая бронзовая лампа над столом. У стен — старые мягкие диваны с тонкими выгнутыми ободками из дерева на мягкой спинке. И то тепло, свет и уют, которые чувствует каждый, приезжая вечером в такой дом после долгой зимней дороги.
Казалось, что хозяева только вчера выехали отсюда. Даже их картины на стенах. И только на стене перед входом висели портреты вождей, украшенные засохшими веточками, да плакаты из красного кумача с золотыми буквами.
Волохову дали чаю. Он мешал ложечкой в стакане, а сам невольно поглядывал на дверь, из-за которой раздавались молодые мужские и женские голоса, смех. Ему хотелось посмотреть при свете своих возниц. Тем более, что они, вероятно, после дороги снимут свои валенки и платки.
Через несколько минут дверь осторожно скрипнула. Просунулась женская головка и спросила:
— Можно?
Волохов сказал, что можно, и встал.
Вошли две девушки. Одна повыше, другая пониже. Он узнал в них Катю и Шуру.
У Шуры румяное, раскрасневшееся от мороза, оживленное лицо. У Кати спокойное, бледное с гладкими тонкими волосами.
Они были, пожалуй, хороши. Одна своим оживлением и румянцем молодости, другая той дымкой грусти и задумчивости, которая постоянно набегала ей на лицо.
Но обе они оставались в валенках.
— Хотите, мы вам покажем до концерта дом? — спросила Шура.
Волохов согласился, и они пошли по коридору, потом по лестнице наверх. Поднимаясь по лестнице, Волохов почувствовал неуловимый запах старинного дерева, державшийся на этой деревянной лестнице, и ему ясно представилась бывшая здесь жизнь, с гостями, сидевшими за карточными столами, с праздниками и молебнами и тихой старостью.
Вероятно, из года в год, из десятилетия в десятилетие сидели здесь какие-нибудь старушки в кружевных наколках, готовившие на зиму варенье и солившие грибы, а по вечерам, с очками на носу, в пустом, одиноком доме, за шумящим самоваром учитывавшие приказчика, стоявшего у притолоки. Хрипло били старинные часы в столовой. И сторож в тулупе, обходя в морозную ночь усадьбу, лениво стучал в свою колотушку.
— Вот у нас детский кооператив, — сказала Шура, когда они вошли в крайнюю комнату, очевидно, младший класс. — Сами дети заведуют.
Волохов из вежливости делал вид, что он интересуется и удивляется. Потом ему показали рисунки, фигуры, вылепленные из глины. Потом расписание обязанностей, какие несут дети в школе. Тут были и учебные часы и общественная работа, кооперативная, помощь крестьянам, доклады о внутреннем и международном положении.
Среди рисунков было несколько, несомненно, талантливых. Волохов смотрел все это, и у него, с одной стороны, было сознание большой работы, производящейся здесь, а с другой стороны — чувство недоброжелательности, происходившей из бессознательного опасения, что в признании этого есть как бы некоторая доля измены себе. И он мысленно сказал себе:
«Дело не в том, что это хорошо, а в том, какой ценой насилия и несправедливости это достигнуто. Уничтожить людей высокой культуры, а вместо этого умиляться на то, что дети заведуют кооперативом».
Но девушки, Катя и Шура, были так милы, просты и так дружески ему все показывали, что как-то неловко стало в присутствии их думать о том, о чем он думал.
IXВ небольшом зале, разделенном двумя белыми колоннами на две половины, шумели голоса набившейся молодежи — учителей и учительниц, оживленно говоривших и смеявшихся, несмотря на трехдневную работу на съезде с десяти утра и до двенадцати ночи с коротким перерывом.
Горели две стенных лампы, вероятно, те самые, что горели и на устраивавшихся здесь бывшими владельцами вечерах. В простенках между большими старинными окнами с тонкими рамами, оклеенными на зиму бумагой, стояли кресла, тумбочки красного дерева. В передней части зала — рояль.
И только нарушая прежний, старинный и чинный тон этой комнаты, виднелись простые деревянные скамейки, наставленные для слушателей рядами посредине комнаты.
