Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 1) (-)
"Они думают, я в себя выпалил, беспокоятся, милые..." - томно думал Аггей и, желая сделать этим людям приятное, застонал и вбежавшим в кабинет приказчику и Марье Ивановне проговорил слабым голосом:
- Промахнулся...
В тот же вечер нарочный привез письмо, распечатывая которое Аггей волновался и долго не мог понять, что написано.
"Милый Аггей, - писал Людмилин, - мне очень жалко, что вышло смешное недоразумение. Я благодарю за честь, оказанную моей сестре, и надеюсь, что ты не будешь сердиться на эту курьезную историю. Я и Надя ждем тебя в Петербурге посмотреть белые ночи и освежиться от твоего коровинского сиденья. Надя очень просит тебе кланяться; она говорит, что провела у тебя самые очаровательные дни в жизни. Так приезжай, смотри, и не сердись... Твой Степан... Ваша Над я..."
- Ваша Надя, - повторил несколько раз Аггей, как во сне, и охнул, держась рукой за грудь.
Радость его была велика. Все нежные слова, сказанные Надей, все ее движения припомнились, словно вырвались, как птицы на волю из темного гнезда.
- Ваша Надя... Ваша Надя... - повторял Аггей, - да я просто дурень, ничего не понял, ну что же, что замужем... а - ваша - Надя... - И он, поспешно вынув из бокового кармана красненький платочек, оброненный ею и тайно им похищенный, со всей силой принялся вдыхать его аромат, говоря:
- Милая, нежная, благодарю тебя за все... Потом потянулся, выпрямил грудь, хрустнул пальцами и засмеялся.
- Как хорошо!
Позванная Марья Ивановна немало была удивлена, видя барина, который уже решился на отчаянность, а теперь стоял посреди комнаты, напевая в нос:
Три девицы шли гулять,
Шли гулять, да...
- Марья Ивановна, - закричал Аггей, - милый друг, укладывайте скорее чемодан да крикните - лошадей закладывать; сейчас еду в Петербург...
В темноте по кочкам трясся тарантас, закидывая закутанного в чапан Аггея грязью и водой...
Ничего не замечая, глядел он вперед, думая только, когда же'станция выглянет из этой хлюпкой, ночной степи...
Казалось, с приездом на станцию изменится вся жизнь: впереди ожидался город и счастье, а сзади оставалась вот эта глушь... Аггей закрывал глаза, и казалось - отовсюду тянутся обозы, скрипя и скользя по грязи, летает воронье...
Боже мой, боже мой, как медленно ехать! Когда была утрачена последняя надежда, кучер сказал:
- Вон и станция.
Аггей вскинулся. Кучер продолжал, тыкая кнутом в темноту:
- А вот и машина подходит, - как бы не опоздать.
Лошади помчались, тарантас кидало в стороны, Аггей стоял, держась за козлы, глядел на три приближающихся из темноты фонаря, и в немигающие его глаза бросало грязью и водой. Немного не доезжая станции, грузно упал коренник, пристяжные взвились, спутало сбрую. Аггей же принялся трясти кучера за плечи, повторяя:
- Что ты, что ты!
Потом, захватив чемодан, побежал, путаясь в длинном чапане, к подошедшему поезду и, когда ударил третий звонок, впрыгнул в вагон, тяжело дыша.
В вагоне было душно. Свеча, прикрытая шторой, едва освещала спавших на койках пассажиров и чьи-то мешавшие проходить огромные ноги, в шерстяных чулках.
Аггей, сняв мокрую одежду, бросил ее вместе с чемоданом в сетку и этим движеньем задел несносные ноги. Тогда зарычало наверху, ноги подобрались, и, кашляя, свесилась взлохмаченная голова.
- А вы поосторожнее, - сказала голова.
- Извините, - ответил Аггей, - я очень торопился, я едва добежал, представьте, какое счастье.
Наверху чиркнули спичкой, и можно было увидать, что у головы одутловатые щеки, бородка клином и посреди спутанных волос плешь, исцарапанная ногтями...
- Ну, что нового? - сказала голова, и, спустив ноги, сел на лавку человек в измятом пиджаке, довольно толстый и сонный. Человек вывернулся, зевая, и продолжал: - Спать не могу. Вы в Петербург едете? Попутчики значит... Кто вы такой?..
- Коровин, - ответил Аггей с готовностью: он уже любил этого человека, едущего в Петербург...
- Помещик?
- Да, у меня пять тысяч десятин.
- А я Синицын, - сказал человек, помолчав, - разночинец, по-вашему хам.
- Что вы, что вы... Разве так можно...
- Так вы либерал?.. А вас жгли?..
- Нет. Еще ни разу. Господи, как поезд идет медленно.
Аггей откинулся на спинку койки, с тоскою слушая удары колес о рельсы и шум дождя...
- Вы в Петербург зачем едете? - спросил Синицын, закурив папиросу и смотря прямо в глаза, не мигая.
- Я - так... меня ждут, не по делу, а... почти...
- Понимаю, - сказал Синицын, усмехаясь, - насчет баб, - освежиться.
- Нет, что вы говорите... Я к моим знакомым еду.
- Предположим. Ну, а знаете, ваша физиомордия мне понравилась, я побегаю с вами по городу: без опытного человека нарветесь, знаете ли, на такого бабца...
- Вы напрасно думаете... Но Синицын перебил:
- К вам в имение тоже заверну как-нибудь.
- Пожалуйста, очень буду рад...
- Ну, рады не будете... Стойте, сейчас буфет. Идем пить водку...
И когда поезд остановился, сколько ни сопротивлялся Аггей, увлек его Синицын к буфету, заставил выпить водки с перцем и еще какой-то черной настойки и, захватив бутербродов и пирожков, притащил в вагон.
- Вы, конечно, считаете меня за последнюю собаку, - говорил Синицын. Вполне вас понимаю. Шутка сказать, за пять лет я дня не имел, чтобы прожить спокойно... Весь вот так ходуном и хожу: пью и грублю своим меценатам. Я, знаете ли, живу по современной системе: найду мецената, отдою его до последней копейки и жду другого. Мысли безумные, поступки каторжные. Ницше меня погубил... Это вам понятно. Вы земляной человек, а я современная плесень, - ницшеанец.
Синицын самодовольно усмехнулся, посмотрел в глаза и добавил:
- Все-таки я - человек, а вы ерунда на постном масле.
- Чем вы занимаетесь? - поспешно спросил Аггей.
- Чем? Продавал резиновые изделия, потрошил животы в Кишиневе, потом сделался революционером: надоели дисциплина и нравственность. К тому же мне на людей наплевать. Теперь занимаюсь литературным маклачеством, сводничеством и мелким репортажем.
- Вы клевещете на себя.
Но Синицын, сильно подмигнув, завалился на койку, сказал: "До завтра" - и захрапел скоро на весь вагон.
Отогнув штору окна, Аггей увидел сырое утро и бегущие навстречу неясные поля.
"Что это, - думал Аггей, - все нерадостно", - и, поймав себя на невеселых мыслях, постарался поскорее уснуть...
Проснулся он поздно, когда солнце клонилось к закату, и долго лежал на спине. Потом пришел откуда-то Синицын; лицо у него было желтое и мрачное, а разговор сдержанный, как будто он стыдился вчерашних слов.
- Меня мучит одна мысль, - сказал Аггей, приняв спокойный вид, - мой лучший друг едет сейчас в Петербург, чтоб увидеться с одной дамой. Он ее любит; так вот мне хочется знать, обрадуется ли она его приезду...
- Несомненно, - сказал Синицын, - пусть смело едет...
- Вот как! Я потому вам говорю, что вы были откровенны со мной... Отношения у них престранные...
И Аггей, блаженно улыбаясь, стал рассказывать про Надю...
- Любопытно, - молвил, наконец, Синицын, - вашему другу весь свет бабьей юбкой закрыт; только я бы советовал ему посмотреть хорошенько, может получше сюжет найдется.
- Нет, - сказал Аггей, - мой друг не так смотрит... Не докончив, он стал брезгливо морщиться, откинувшись в глубину койки.
В вагоне темнело. Скоро мимо окон стали пролетать фонари, освещая на мгновение лицо соседа.
От Синицына пахло перегаром; он лез с разговорами, дымил папироской в глаза; Аггею казалось - случилось большое несчастье: нарушен тихий восторг, и чем дальше уносился поезд, чем больше уплывало станций и однообразных телеграфных столбов и за окном вытягивалось проволок, опускающихся, чтобы мерно опять вознестись до белых чашек, - тем глубже удалялся в неясное образ Нади.
Пересадки и новая ночь в купе, где, кроме Синицына, разговаривали еще двое пассажиров дорожными голосами, от которых тошнит и кружится голова, измучили непривычного к дороге Аггея, и наутро, когда он взглянул на тощие сосны и желтые будки среди ржавых болот, стало ясно, что незачем было ехать и нечего ждать впереди.
Петербург стал виден справа, огромный, окутанный мглою и копотью множества труб.
Быстро миновали кирпичные заводы, прудки с вербами, площадку, на которой унылый гимназист ждал дачного поезда, кладбище. Прогремели стыки и стрелки подъездных путей, и поезд въехал под холодный вокзал, где, заглядывая в окно, побежали вслед носильщики в белых фартуках.
Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:
- Смотрите же, на Пушкинской!
Аггей, вслед за носильщиком, вышел на площадь, вдыхая влажный воздух петербургского утра.
Аггей надел серый костюм с большими клетками и сел на красный диванчик у стола; на захватанной скатерти только что отпищал самовар.
"Какой маленький самоварчик", - подумал Аггей и обернулся к окну.
Оттуда слышался стук ножей, голос старьевщика и удары палкой по ковру. В желтом колодце двора было много окон, на некоторых спущены шторы, из некоторых выглядывали лица с усами и без усов.
