Максим Горький - Мать
Вдруг Яков отшатнулся от дерева, шагнул в сторону, остановился и, взмахнув головой, спросил сухо и громко:
- Это против таких нас с Ефимом поставят?
- А ты думаешь, против кого? - ответил Рыбин угрюмым вопросом. - Нас душат нашими же руками, в этом и фокус!
- Я все-таки пойду в солдаты! - негромко и упрямо заявил Ефим.
- Кто отговаривает? - воскликнул Игнат. - Иди! И, в упор глядя на Ефима, усмехаясь, сказал:
- Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову… не калечь, а сразу убивай!
- Слышал я это! - резко крикнул Ефим.
- Погоди, ребята! - заговорил Рыбин, оглядывая их, и поднял руку неторопливым движением. - Вот - женщина! - сказал он, указывая на мать. - Сын у нее, наверное, пропал теперь…
- Зачем ты это говоришь? - спросила мать, тоскливо и негромко.
- Надо! - ответил он угрюмо. - Надо, чтобы твои волосы не зря седели. Ну, что же, - убили ее этим? Ниловна, книжек принесла?
Мать взглянула на него и, помолчав, ответила:
- Принесла…
- Так! - сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. - Я это сразу понял, как увидал тебя, - зачем тебе идти сюда, коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда - мать на его место встала!
Он, зловеще грозя рукой, матерно выругался.
Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела, что лицо Михаила резко изменилось - похудело, борода стала неровной, под нею чувствовались кости скул. На синеватых белках глаз явились тонкие красные жилки, как будто он долго не спал, нос у него стал хрящеватее, хищно загнулся. Раскрытый ворот пропитанной дегтем, когда-то красной, рубахи обнажал сухие ключицы, густую черную шерсть на груди, и во всей фигуре теперь было еще более мрачного, траурного. Сухой блеск воспаленных глаз освещал темное лицо огнем гнева. Софья, побледнев, молчала, не отрывая глаз от мужиков. Игнат покачивал головой, сощурив глаза, а Яков, снова стоя у шалаша, темными пальцами сердито отламывал кору жерди. Вдоль стола за спиной матери медленно шагал Ефим.
- Намедни, - продолжал Рыбин, - вызвал меня земский, - говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» - «Почему я - мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, - говорю, - вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я - другой, не тебе - детям твоим возместит обиду мою, - помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло - не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
Он был весь налит кипящей злобой, и в голосе его вздрагивали звуки, пугавшие мать.
- А что я сказал попу? - продолжал он спокойнее. - После схода в селе сидит он с мужиками на улице и рассказывает им, что, дескать, люди - стадо, для них всегда пастуха надо, - так! А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера будет много, а птицы - нет!» Он покосился на меня, заговорил насчет того, что, мол, терпеть надо народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья. А я сказал - что, мол, народ молится много, да, видно, время нет у бога, - не слышит! Вот. Он привязался ко мне - какими молитвами я молюсь? Я говорю - одной всю жизнь, как и весь народ: «Господи, научи таскать барам кирпичи, есть каменья, выплевывать поленья!» Он мне и договорить не дал. Вы - барыня? - вдруг оборвав рассказ, спросил Рыбин Софью.
- Почему я барыня? - быстро спросила она его, вздрогнув от неожиданности.
- Почему! - усмехнулся Рыбин. - Такая судьба, с тем родились! Вот. Думаете - ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили - вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего человека…
Боясь, что он обидит Софью своим тяжелым голосом, усмешкой и словами, мать торопливо и строго заговорила:
- Она моя подруга, Михаиле Иваныч, она - хороший человек, - в этом деле седые волосы нажила. Ты - не очень… Рыбин тяжело вздохнул.
- Разве я говорю обидное?
Софья, взглянув на него, сухо спросила:
- Вы что-то хотели сказать мне?
- Я? Да! Вот тут недавно человек явился новый, двоюродный брат Якову, больной он, в чахотке. Позвать его - можно?
- Что же, позовите! - ответила Софья. Рыбин взглянул на нее, прищурив глаза, и, понизив голос, сказал:
- Ефим, ты бы пошел к нему, - скажи, чтобы к ночи он явился, - вот.
Ефим надел картуз и молча, ни на кого не глядя, не торопясь, скрылся в лесу. Рыбин кивнул головой вслед ему, глухо говоря:
- Мучается! Ему идти в солдаты, - ему и вот Якову. Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает - можно солдат потревожить. Я полагаю - стены лбом не прошибешь… Вот они - штыки в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, - напрасно!
- Вовсе не напрасно! - хмуро сказал Игнат, не глядя на Рыбина. - Его там обработают, начнет палить не хуже других…
- Едва ли! - задумчиво отозвался Рыбин. - Но, конечно, лучше бежать от этого. Россия велика - где найдешь? Паспортишко достал и ходи по деревням…
- Я так и сделаю! - заметил Игнат, постукивая себе щепой по ноге. - Уж как решились идти против - иди прямо!
Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в тишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по полям. Помолчав, Рыбин сказал:
- Ну, - нам работать надо… Вы, может, отдохнете? Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А ты, мать, давай книги…
Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился над ними и, довольный, говорил:
- Немало принесли, - ишь ты! Давно в этих делах, - как вас звать-то? - обратился он к Софье.
- Анна Ивановна! - ответила она. - Двенадцать лет… А что?
- Ничего. В тюрьме бывали, чай?
- Бывала…
- Видишь? - негромко и с упреком сказала мать. - А ты грубое говорил при ней…
Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив зубы:
- Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле с водой, - трудно вместе, отскакивает!
- Я не барыня, а человек! - возразила Софья, мягко усмехаясь.
- И это может быть! - отозвался Рыбин. - Говорят, будто собака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков подошли к нему, протянув руки.
- Дай-ка нам! - сказал Игнат.
- Все одинаковы? - спросил Рыбин Софью.
- Разные. Тут газета есть…
- О?
Они трое поспешно ушли в шалаш.
- Горит мужик! - тихонько сказала мать, проводив их задумчивым взглядом.
- Да, - тихо отозвалась Софья. - Никогда я еще не видала такого лица, как у него, - великомученик какой-то! Пойдем и мы туда, мне хочется взглянуть на них…
- Вы на него не сердитесь, что суров он… - тихонько попросила мать.
Софья усмехнулась.
- Какая вы славная, Ниловна…
Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой, лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже читал.
Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее за плечи, молча наблюдала.
- Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! - вполголоса сказал Яков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил усмехаясь:
- Любя!
Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза, молвил:
- Написано тут - «крестьянин перестал быть человеком», - конечно, перестал!
По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.
- На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу, чем ты будешь, - умник!
- Я лягу! - тихонько сказала мать Софье. - Устала все-таки немного, и голова кружится от запаха. А вы?
- Не хочу.
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей была приятна забота Софьи.
Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:
- Спит?
- Да.
Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул и тихо заговорил:
- Она, может, первая, которая пошла за сыном его дорогой, первая!
- Не будем ей мешать, уйдемте! - предложила Софья.
- Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж до вечера! Идем, ребята…
Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:
«Ну, ничего, слава богу! Подружились…»
И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.
6
Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу. Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.
- Вы работали, а я, будто барыня, спала! - сказала она, оглядывая всех ласковыми глазами.
- Прощается тебе! - отозвался Рыбин. Он был более спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.
- Игнат, - сказал он, - схлопочи-ка насчет чая! Мы тут поочередно хозяйство ведем, - сегодня Игнатий нас поит, кормит!
