Пауль Куусберг - В разгаре лета
Наши ребята разбились на две цепи и по обе стороны дороги приближаются к поселку. Сначала их прикрывает густой ольховник с правой стороны шоссе и кусты слева. Но кустарник, не доходя до деревни, обрывается, а потом начинается луг, к счастью еще не скошенный. Перед самой деревней лощинка, на дне которой протекает не то река, не то ручей. Как же ребята проберутся через воду?
Самым первым выбирается из кустов Густав. Пробираясь по своей канаве, я бы его и не заметил, но тут он открывает огонь из "мадсена", и я оглядываюсь на выстрелы. Густав стоит во весь рост и стреляет с руки. Никогда бы не поверил, что из легкого пулемета можно строчить и так. Густав стреляет короткими очередями, и каждый раз пулемет трясется в его руках. Пробегает с десяток шагов вперед и дает новую очередь. Ничуть не обращая внимания на то, что при этом он становится прекрасной мишенью.
Я замираю и внимательно осматриваю каждое дерево на краю деревни, каждый куст, каждое строение. Зло берет, но я никак не могу обнаружить позиции вражеских пулеметных гнезд. Находятся же они где-то. Густав, тот, видимо, давно их нашел, - он не станет тратить пули зря. Коплимяэ мог стрелять просто из азарта. А Густав не станет устраивать ненужный фейерверк.
Как раз в тот миг, когда я обнаруживаю яркие вспышки под нижними бревнами покосившейся баньки, издали доносятся разрывы орудий. Чуть погодя над головой что-то проносится, и мгновение спустя раздается грохот за кустами.
Артиллерия.
Никогда я еще не слышал воя снарядов над головой. На миг я забываю обо всем. И о только что обнаруженном мною пулеметном гнезде, и о том, что я должен укрываться. Я опередил других и, заглядевшись на кусты, где только что грохнули снаряды, почти вылез на шоссе.
Вражеские пулеметчики и артиллерия не останавливают нашего наступления. Огонь у них редкий: по-видимому, немцев тут немного. Я больше не сомневаюсь, что мы имеем дело с гитлеровцами, - ведь у лесных братьев нет орудий.
Пробегаю, пригнувшись, метров десять - пятнадцать и снова вытягиваю голову над полотном шоссе. Я не ошибся - под бревнами бани и впрямь вспыхивают огоньки. Я меряю взглядом расстояние и усмехаюсь. Дружище мой Коплимяэ стрелял впустую, если он хоть что-то видел. Даже отсюда, с моей новой позиции, которая на добрых полкилометра ближе к поселку, почти нет никакой возможности поразить противника из карабина.
Бойцы, наступающие слева, достигают маслобойни, расположенной по эту сторону перекрестка. Противник тоже их заметил - сразу послал несколько очередей в окна кирпичного здания, выкрашенного в белый цвет.
Насыпь дороги становится все ниже. Перед самым поселком за нею вообще не укроешься. Продвигаюсь дальше бросками. Пробегу метров десять, кинусь на землю, вскочу и опять пускаюсь рысцой. Черт его знает, может, и не следует быть таким осторожным. Но я поступаю именно так.
Я все ближе подбираюсь к пулемету. Расстояние между нами - метров пятьдесят, не больше. Теперь я отчетливо вижу пулеметное гнездо, выкопанное прямо под стеной баньки. Сам пулеметчик спрятался за толстыми бревнами, наружу выглядывает только тупой ствол.
Вдруг что-то взрывается за баней, а потом метрах в десяти перед ней. Третий взрыв раздается под самой стеной лачуги.
Что это?
Пулемет смолкает.
Несколько секунд спустя замечаю между зданиями рослую фигуру. Торопливо стреляю, но не попадаю в бегущего, и он скрывается из глаз.
Мы преследуем врага несколько километров. Я не вижу никаких немцев и вообще ни души. Те, кто встретил нас пулеметными и винтовочными выстрелами, отступают. После того как мы ворвались в Аре, смолкли и орудия противника.
Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает противоречивые чувства. Чертовски приятно, что мы выбили из Аре не то немцев, не то бандитов. Значит, мы не просто для фасона носим оружие, нет, мы можем воевать. Фашистам приходится с нами считаться! Это так радует, так волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания на редкий огонь противника. Но в то же время мне и как-то чудно. Совсем-совсем не так я представлял себе и войну и немцев. Два пулемета и горстка солдат - неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело с вражеским форпостом. Может, он и прав. Мне вспоминается разговор Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей и что там остались одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы выбили немцев.
От Тумме я узнаю, что пулеметчика заставил умолкнуть Мюркмаа. Он обнаружил на маслобойне немецкий мелкокалиберный миномет и сразу открыл из него огонь. На бегу я успеваю еще подумать, что наш комро-ты здорово знает военное дело. В голове мелькает и другая мысль: если наше наступление не сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме.
Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад.
Ничего не понимаю.
- Залезайте скорей, подкину, - говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.
- Пярну же в той стороне, - и я киваю головой на юг.
- Живо! Нельзя терять ни минуты! - торопит нас Друг.
Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.
Коплимяэ кричит вслед:
- Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть.
Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.
- Ну и тащись назад пехом!
И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию.
- Вдвоем нам Пярну не взять, - шутит бухгалтер.
- Не взять, - откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.
После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.
Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком.
Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.
Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик - унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно - вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" - подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.
Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.
Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.
Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев.
День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики?
Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам.
Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.
