Николай Брешко-Брешковский - Ремесло сатаны
Девушка лихорадочно торопилась. Так и прыгали, мелькая, фамилии. Перебирала всех своих «бывших» знакомых. Бывших, потому что она растеряла людей, которые посещали их дом, когда жив был отец.
Вспомнила корректного пожилого человека. Он всегда благоухал какими-то особенными духами. В учтивой улыбке блестели белые ровные зубы, и трудно было сказать, свои ли это собственные или вставные. Барон Хеллер… – Вера пойдет к нему и… там будет виднее… Он сделает все зависящее от него.
Забугина в первом попавшемся магазине заглянула в телефонную книгу, позвонила.
– Квартира барона Хеллера. Кто изволит спрашивать? – Ясный и четкий голос отлично вышколенного слуги.
– Вера Клавдиевна Забугина… Христиан Леопольдович дома?
– Никак нет, господин барон у себя на занятиях, но только они будут через двадцать минут.
– Скажите, что я приеду через полчаса… по очень важному делу…
Барон встретил девушку с вежливым недоумением. Признаться, она ожидала несколько иной встречи. Хеллер часто бывал у них и, по крайней мере, дважды в неделю обедал. Старый холостяк, он не держал своего стола, обедая и завтракая у знакомых. Барон, хотя и обладавший крупными средствами, был скуповат. Кроме того, берег свой желудок.
В кабинете барон предложил Вере Клавдиевне сесть. Не дождавшись, пока она сядет, опустился у письменного стола в кожаное с круглой спинкой кресло.
– Как живете? Как ваши дела? – И не слыша ответа: – У вас какое-то очень важное дело ко мне?
– Да, барон, и, признаться, необыкновенное дело. Я вся дрожу, волнуюсь, и… не удивляйтесь, если я буду говорить непоследовательно, сбивчиво.
«Денег попросит», – мелькнуло у Хеллера. Он успел оценить скромный, почти бедный туалет Веры и решил отказать.
– У вас какое-нибудь несчастье?
– О, нет! Лично я более чем когда бы то ни было счастлива! Дело, по которому я пришла, имеет скорее общественное и даже не общественное, а не знаю, право… политическое, что ли, значение…
«Не будет просить денег», – подумал барон. Им овладело другое беспокойство.
– Вы замешаны в какую-нибудь историю?
– Наоборот! Я совершенно случайно открыла… напала на след чужой истории… Измена, предательство, называйте как угодно…
– Однако это становится уже совсем любопытным.
И барон вместе с креслом сделал движение к Забугиной. Девушка подробно описала ему свои утренние впечатления и что говорили между собой чернобородый с Шацким и что говорил в телефон Шацкий Елене Матвеевне Лихолетьевой.
– Вы понимаете, барон, ведь это ужас! Один сплошной ужас! Вы займетесь этим, не правда ли? Займетесь, не теряя ни минуты. Я холодею при одной мысли… в то время, как наша армия борется там на позициях, льет свою кровь… здесь!.. – и в больших лучистых васильковых глазах девушки барон прочел тот самый холодный ужас, о котором она говорила.
Но это чувство не передалось Хеллеру. Он ответил спокойно; что-то соображая:
– Дда… получается запутанная история… Хотя не верю… то есть я верю вам, вашим впечатлениям, но думаю, что этот милостивый государь прихвастнул своей близостью к такой уважаемой особе, как Елена Матвеевна… Во всяком случае, я этим займусь. Это – долг каждого русского гражданина. Займусь, как только останусь один. Соблаговолите сообщить мне ваш телефон. Вы, кажется, служите где-то? Впрочем, не где-то, а именно в этом самом институте красоты… Не скажу, чтобы это было подобающее место для барышни из общества…
Вера записала свой адрес и оба телефона – домашний и на службе. Барон встал, прерывая этим визит.
Хеллер действительно тотчас же по уходе Веры «занялся этим».
Владея собой, он в присутствии Веры хранил спокойно-невозмутимый вид. Наедине же с самим собой проявил озабоченность и даже тревогу.
– Эта глупая девчонка может наделать больших неприятностей!
Он позвонил Лихолетьевой. И опять, как было с Шацким, телефонная барышня, прежде чем соединить, спросила его фамилию.
– Елена Матвеевна, вы? Здравию желаю!
– Какой у вас голос, барон… Что-нибудь случилось?
– Пока ничего, но может случиться, и надо принять немедленно же соответсвтующие меры. По телефону говорить неудобно, я сейчас же приеду к вам. Вы будете дома?
– У меня сидит Шацкий.
– Тем лучше! Мы вдвоем зададим хорошую головомойку этому болтливому дураку.
– Дураку?
– Хуже! Бессознательному мерзавцу! Больше ничего не скажу. Остальное – при свиданий.
Вера поспешила домой. Она всегда спешила, в надежде застать желанную весточку от Димы. Так и есть! Письмо! Это большая радость. Первое письмо. До сих пор были одни открытки.
Дима в юмористической форме описывал взятие им в плен венгерского лейтенанта. И только когда коснулся награды своей Георгиевским крестом, здесь уже зазвучали другие, теплые нотки.
«…Этот серебряный крестик радует меня, бесконечно радует! Не с точки зрения удовлетворенного самолюбия, а как одна из тех ступенек, что приближает наше взаимное счастье… Еще один крестик с бантом, еще один золотой, – и не будет „человеческого недоразумения“, и ты будешь женой человека с правами. Я так верю, хочу верить».
Девушка целовала эти написанные карандашом строки. Весь день, прошедший «на нервах», волнение, вызванное письмом любимого человека, – все это вместе охватило Веру чем-то жутким и радостным, и она расплакалась. Слезы перешли в истерику. Отойдя, выпив залпом стакан воды, Вера успокоилась, и так вдруг легко и празднично стало на душе. Она сидела, не выпуская из рук дорогого письма.
Перед вечером ее позвали к телефону. Она услышала голос барона Хеллера:
– Вера Клавдиевна, будьте внимательны: дело подвигается с быстротой гораздо большей, чем вы ожидали. Виновные будут обезврежены. Бумаги и планы не попадут в чужие руки. Вы же молчите! Никому ни одного слова! В абсолютной тайне – залог дальнейшего успеха. Необходимы ваши личные свидетельские показания в моем присутствии одному важному лицу. В десять часов вечера на углу Вознесенского и Екатерингофского вас будет поджидать автомобиль. Когда вы подойдете, шофер молча откроет дверцу и вы сядете внутрь. Эта романическая таинственность необходима. За вами следят, даже знают, зачем вы были у меня… Итак, до вечера… Вы сделаете все, что я сказал?
– Можно ли спрашивать? Конечно!
3. «Человек без костей»
Сухим сентябрьским днем приехал в «Семирамис»-отель новый постоялец. Его скромный багаж из одного чемодана не мог внушить особое уважение главному портье Адольфу, Но постоялец спросил комнату, нисколько не интересуясь ценой, и это отчасти примирило требовательного Адольфа с единственным чемоданом господина, значившегося по паспорту Урошем.
Этот Урош, видимо, без конца-краю колесил по белу свету. Он имел вид международного перекати-поля.
Он с первого впечатления удивлял, не худобой, нет, а скорее необыкновенной гибкостью тонкой фигуры своей. Казалось, это человек без костей. Ему ничего не стоит согнуться пополам, войти в себя, как входит перочинный нож.
У него были узкие руки, с запястьем, на которое пришелся бы впору девичий браслет.
Темный блондин, Урош брился начисто, оставляя на английский лад подстриженные усы. Глаза, маленькие, прочно угнездившиеся под тяжелыми надбровными дугами, медленно и пытливо буравили собеседника. Да не только собеседника, а все, что попадало в поле их зрения…
Приведя себя в порядок, умывшись, но в костюме, в котором приехал с вокзала, Урош очутился на Морской.
И хотя петербуржца вообще удивить трудно, а в особенности во время войны, когда видимо-невидимо понаехало европейцев, нейтральных и союзных, однако Урош все же обращал внимание, заставляя на себя оглядываться.
Он не шел, а скользил – до того легка, почти воздушна его поступь. Можно подумать, что под этим спортсменским костюмом не человеческое тело из костей и мяса, а каучук. Английская куртка со множеством карманов. Такой же материи короткие, до колен, панталоны. Икры туго забинтованы колониальными гетрами защитного цвета, переходящими в желтые шнурованные башмаки. И, в довершение всего, нес этот человек плотную книжечку в переплете из черной тисненой кожи. Путеводитель? Но все путеводители красные – традиционный цвет всех бедекеров. Правда, «гиды» Жоана в черных переплетах. Но эти гиды редко, почти никогда в Россию не попадают. Кроме того, судя по тому, как уверенно шел человек «без костей», он не нуждался ни в каких гидах.
Те, кто кидали на него беглый взгляд, старались определить его национальность. По виду словно бы и англичанин. Только нет… Англичанин идет – дрожит земля, до того уверенна и тверда его поступь. Весь «ритм» англичанина – гимн физической силе и мощи, а у этого – мягкая, неслышная, извивающаяся походка. Лицо хотя и довольно резких очертаний, однако нет в нем английской четкости, расы.
Он вышел на Невский, свернул в боковую улицу, нарядную, широкую, сплошь в зеркальных витринах. Вот особняк причудливой архитектуры с угловой башней, поднимающейся к небесам, словно рог тяжелого, неуклюжего чудовища. Весь особняк опоясан гигантской вывеской «Торговый дом Юнгшиллер». Витрины первого этажа славилась во всем Петербурге. Заезжие провинциалы ходили на них смотреть, как ходят в Эрмитаж и в Русский музей. Да они, витрины эти, и напоминали отчасти парижский музей «Гревэго», знаменитый восковыми фигурами своими. С панели зритель видел через стекло целые человеческие группы в натуральную величину. Штатские франты, приподняв цилиндр или фетр, кланялись элегантным, одетым по крику последней моды красавицам. И тут же гусары в цветных, расшитых сереором и золотом венгерках, гвардейцы, студенты, инженеры. Весь этот восковой музей менял физиономию свою сообразно всем четырем сезонам. Теперь сезон осенний, и все кавалеры, дамы, студенты, офицеры, путейцы, все соответственно и одеты.
