Виктор Савин - Прошу к нашему шалашу (сборник)
- Ты еще молод, мальчик, - сказала врач. - Иди домой. Мы тут без тебя обойдемся, - и указала на дверь.
Юванко постоял в нерешительности, помялся, увидел, что из корзинки у него течет малиновый сок, алый, как кровь, и у него опять потекли слезы. Поставив корзинку возле стола, он сказал:
- Возьмите, тетя. Кушайте ягоды. Шибко лечите дяденьку.
- Ладно, шибко станем лечить, - оказала врач, погладив паренька по голове. - Иди, не беспокойся... А корзинку возьми.
И мальчишка оказался за дверью.
После этого его частенько видели сидящим на ступеньках больничного крыльца. Иногда он сидел тут рядом с девушкой-геологом. Подружился с ней и стал приходить в палаточный городок. Интересовался, как поправляется дяденька Артем.
А тем временем в стойбище приехали милиционер и очкастый следователь в форменной фуражке и пальто. На ноги были подняты геологи. Они вместе с прибывшими надолго уходили в тайгу, в горы. Однажды вернулись и принесли с собой винтовочный обрез времен гражданской войны. Обрез был в полной исправности, не ржавый, налет порохового дыма в стволе оказался совершенно свежим.
После этого следователь начал вызывать к себе на квартиру всех стариков стойбища. Выпытывал, кто тут раньше выступал против Советской власти, кто верховодил в стойбище во время колчаковщины. Таких в живых никого не осталось. Одни ушли с белыми, другие лежат на кладбище.
Был тут отъявленный бандит, контрреволюционер Филарет Мякишев. До переворота в октябре 1917 года Мякишев скупал у охотников северных стойбищ пушнину. Выменивал ее на соль, на муку, на спирт, на огнеприпасы. Во времена Колчака этот барышник снова появился в Большом стойбище и зажил по-старому, как при царском режиме. А бедняков, которые шли за большевиками, за Лениным, он выдавал белогвардейцам, некоторых убивал сам из обреза через окно или из-за угла. Свое оружие носил под шубой или под брезентовым дождевиком. Когда вернулись красные, Филарет скрывался в тайге, потом его поймали, подстерегли возле дома ночью, судили здесь же, в стойбище, и приговорили к расстрелу.
Из родственников барышника Мякишева в Большом стойбище сейчас живет только его внук Потап. Охотник. Рыбак. Говорят, будто бы этот филаретовский отпрыск промышляет и золотишком. Где добывает золото, никому неизвестно.
И вот за этого Потапа Мякишева, угрюмого, с колючими глазами, ухватился следователь. Вызвал его к себе и стал допрашивать. Мол, где был в последних числах августа.
- В тайге, - отвечает тот.
- Где, в каком месте? Что делал?
- На Каменной Илюйке. Рыбу ловил, тайменей.
- Так, так. Ну, а на просеку зачем ходил? Что там делал?
- Не был я на просеке. На реке был. Рыбачил.
Работнику прокуратуры казалось, что Мякишев запирается. И он начал его вызывать к себе каждый день, пытаясь как-то довести следствие до конца.
Весть о допросах Мякишева разнеслась по всей здешней округе.
- Так вот кто охотился за геологом Струнниковым! - сразу решили в стойбище. - Ну, это ему даром не пройдет!
Потапа в стойбище недолюбливали. Человек вечно чем-то недовольный. Язвительный. На артельные собрания не ходит. Всегда старается быть в стороне от людей. Артель рыбачит общим неводом, общими сетями, а Мякишев все на особицу, все один, будто воровски добывает хлеб. А ведь числится в колхозе. Лосиное мясо тоже не сдает в кооперацию, утаивает, кормит своих собак. А они у него как звери.
Ну, и пошла, покатилась молва о нем, нарастая, как снежный ком. Ясно, Мякишев покушался на геолога, добравшегося наконец до его золота. Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет на десять в тюрьму.
Услышал про такие разговоры и Юванко. Услышал и в лице переменился. Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле переводя дыхание:
- Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.
"Это еще что?" - подумал следователь. Снял очки и начал их протирать.
- Что ты сказал, парень?
- Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.
- Зачем ты это сделал? Где взял обрез?
- Эту штуку, ружье, нашел у Глубокого ключа. Там, в тайге, землянка старая-старая. 'Под нарами нашел. Чистил, на охоту ходил. Глухарь стрелял, заяц стрелял. А обрез в лесу прятал, боялся - отберут.
- А почему ты в геолога стрелял?
- Не я стрелял. Ружье стреляло. Там, на просеке, сохатый гулял. Большой. Рога будто самолет. Вот я и настроил обрез, нитку протянул. Пойдет сохатый, потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел дяденька с мешком.
- А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?
- Никто не посылал. Пошто выдумывать? Сохатого хотел добывать. Мяса много.
- А ты, что, голоден?
- Не голоден. Охотником хочу стать. Заготовитель в кооперации говорил колхозникам, дескать, геологи мясо просят, добывать надо. Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.
- Ну, брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать до леса, - сказал следователь, закрывая папку со своими делами. - Кто тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?
- Мякишев так делает. Я видел.
ЛИЦЕНЗИЯ10
Ну, мать, все в порядке! - шумно входя домой и потирая руки, сказал Серафим Васильевич Чугунов. - Лось у меня в кармане. Вот, посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок рублей - и, пожалуйста, лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет. Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать, приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?
Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.
- Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим Васильевич? - отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная женщина с прядками седых волос.
- Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.
- У тебя теперь каждый день выходной.
- Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще, что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а какой-то придаток к квартире.
- Ты, поди, есть хочешь, Фима?
- Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами. Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка! Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...
В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно клапанок.
- Вот тоже охотник, - сказал себе Чугунов, - до чего запустил ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда, ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет, так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..
Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки, баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.
В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим Васильевич выводил цветным карандашом цифру - номер дроби. При этом на каждый номер был свой, особый цвет карандаша.
Жена Чугунова то и дело заглядывала в комнатку.
- Фима, ведь ты есть хочешь. Иди, у меня уже все на столе.
