Алексей Плещеев - Житейские сцены
О! Если бы ты мог только прочесть, что делается в моей душе… Как я сильно, глубоко, беспредельно люблю тебя!»
Подгонялов, получив согласие Маши, немедленно явился в дом казначея и требовал, чтобы вечером же была помолвка. Маша не противилась. Вскоре после ухода его пришел, несмотря на запрещение Маши, Шатров. Он тихонько прокрался с черного крыльца и, встретив служанку, запретил ей говорить о своем приходе барышне; он чувствовал неодолимую потребность еще раз увидеть Машу, выплакать у ног ее все свое горе, а потом уже обещал себе избегать встречи с ней, как она хотела этого.
Он вбежал по лестнице, ведущей в мезонин, и очутился в комнате Маши.
Непритворное, глубокое отчаяние Шатрова потрясло Машу до основания. Она чувствовала, что изнемогает под тяжестью мучительных впечатлений — и не имела духа прекратить это свидание. Между тем старик отец, не зная, что Андрей наверху, также направился к комнате дочери. Дверь была не совсем притворена, и он еще на лестнице мог слышать их разговор, прерываемый глухими, сдержанными рыданиями.
До него долетели следующие слова:
— Но за что же, за что же,— говорил Андрей,— судьба карает тебя? Ну пусть я не стою счастия, я не купил на него права своею глупою, бесполезною жизнью, потраченною бог знает как… Но за что же губит она твою молодость?.. Ты не изведала жизни и должна от нее отречься, потому что жизнь с таким существом хуже смерти!
— Перестань, полно, Андрей! — слышался тихий голос Маши.— Ропотом не помочь горю; покоримся, бог сжалится надо мной, может быть, я не проживу долго… Уходи, уходи, отец может услышать нас, это еще больше его встревожит. Он и без того ходит как убитый… Бедный, бедный отец! Ему жаль меня! Он видит, что не на радость я иду…
Старик не мог слушать дольше. Он вернулся с половины лестницы назад и, сойдя вниз, долго, долго, как истукан, стоял посредине комнаты, устремив неподвижно глаза в угол…
О чем он думал? Он желал в эти минуты, чтобы лучше его не было на свете.
IX
Вечером состоялась помолвка. Маша так изменилась, что страшно было глядеть на нее. Казалось, она не видит, что делается вокруг нее, и машинально исполняет все, что ей говорят. Подгонялов, хотя и видел мертвую бледность ее лица, ее впалые, осунувшиеся щеки и покрасневшие, опухшие от слез веки, но тем не менее не щадил ее и, усевшись при ней, осаждал ее всякого рода любезностями. Она ничего не слыхала и наудачу отвечала то да, то нет. Ответы ее были почти всегда невпопад. Относительно денег, которые следовало внести, Подгонялов сказал казначею, что на другое утро, чем свет, они будут доставлены.
Когда Василий Степаныч и Маша остались вдвоем, старик подошел к дочери, сидевшей молча на диване, и, гладя ее густые мягкие волосы, произнес:
— Ты не сокрушайся, Машенька, это ничего, что помолвка была: мало ли и после помолвки расходятся! Это все ничего, не горюй, голубчик. Я приискал теперь в уме такое средство, что мы Подгонялова спровадим.
— Полно,— с грустною улыбкой отвечала Маша,— полно, отец; все кончено,— ты напрасно думаешь, что я так сокрушаюсь. Я предала себя воле божией.
— Нет, ты этого не говори, Маша, что все кончено. Еще господь милостив, все в его руках; а что ты сокрушаешься, я это вижу, отцовское сердце не солжет, Маша; я все вижу. Только опять-таки я тебе говорю, погоди, увидишь; уж есть средство такое; и под суд не пойду и за Подгоняловым не будешь.
Маше показалось в эту минуту, что лицо старика приняло какое-то странное выражение, какого она прежде не подмечала: выражение грусти и решительности в то же время.
— Тебе нужно успокоиться, отец,— сказала она, помолчав,— ты все эти дни был сам не свой и нынче спал мало, усни хорошенько; теперь беда миновала.
— Миновала, да! — повторил он в раздумье, покачивая головой, потом прибавил: — Ты и сама устала крепко, бедняжечка. Немало надрывалась от горя; ступай, моя родная, к себе, ступай. Только дай проститься с тобой, Машенька, да перекрестить тебя.
Он прижал ее голову к груди своей; потом поцеловал ее в лоб, в глаза; целовал ее руки, волосы, шею, целовал и крестил, крестил и целовал.
Хотя Маша привыкла к ласкам отца, но на этот раз он был, казалось ей, нежнее, чем когда-либо. Как-то крепче и дольше целовал он ее и с такой бесконечною любовью смотрел ей в глаза.
Ночью, когда Маша, утомленная, обессилевшая от горя и слез, заснула наконец, старик на цыпочках подкрался к ее постели и снова долго глядел на нее и крестил над ней воздух.
На другое утро Подгонялов с верным человеком прислал будущему тестю деньги. Маша спала еще, но Василий Степаныч, как можно было судить по лицу его, и эту ночь не ложился. Посланный, нечто вроде приказчика, с волосами в кружок и в длиннополом нанковом сюртуке, ожидал, казалось, сильных изъявлений радости со стороны казначея и даже, может быть, награды за доставление пакета; но был несказанно озадачен, когда Василий Степаныч, возвращая ему конверт нераспечатанным, сказал:
— Доложи, что не надо, мол.
— Как-с? — начал было посланный.
— Так просто, не надо, мол; доложи.
— Больше ничего приказывать не изволите-с?
— Ничего, ступай с богом.
Посол несколько секунд постоял в раздумье и, видя, что казначей скрылся, решился тоже уйти.
В десять часов должен был явиться господин Тупицын для освидетельствования суммы. Чиновники все уже давно собрались и разделились, в ожидании начальника, на группы. Пожилые толковали между собой вполголоса о том, окажутся ли утраченные деньги налицо, причем значительно поднимали брови и потчивали {49} друг друга табаком. (Весть, что Подгонялов женится на Маше, уже была известна, и потому никто почти не сомневался, что деньги будут внесены.) Чиновники помоложе острили, передавая друг другу городские сплетни. Один юноша курил папироску, присевши на корточки и пуская дым в печку, между тем как двое его товарищей загородили его собой, чтобы такого вольнодумства не заметили старшие. Два канцелярские служителя стояли на площадке лестницы и, перевесившись за чугунные перила (присутствие было в верхнем этаже), плевали вниз, прислушиваясь внимательно к происходившему от того звуку. С казначеем, как с опальным, как-то боялись разговаривать; его, видимо, избегали. Он стоял один-одинешенек у окна, барабаня пальцами в стекло, между тем как бледные, посинелые губы его что-то шептали. Лицо его было тоже необычайно бледно.
Наконец раздался стук начальничьего экипажа. Плевавшие канцеляристы бросились со всех ног в комнаты, оставив свое невинное упражнение. Отчаянный курильщик чуть не проглотил сделанный из бубнового туза мундштучок папироски; все начали застегиваться, оправляться и покашливать.
— Ну, что же,— спросил господин Тупицын, обращаясь к Василию Степанычу, пока отпирали ящик,— внесли деньги?
— Нет денег, ваше превосходительство,— отвечал дрожащим голосом старик.
— Как нет?
— Нет-с.
— Ну, так под суд пойдете?
— Никак нет-с, ваше превосходительство, и под суд не пойду-с.
— Что-о?..
— Не пойду-с. Уж коли на то пошло, так деньги вами взяты, ваше превосходительство!
— Вы опять за старое!.. Он с ума сошел?..— обратился с вопросом к окружающим господин Тупицын.
— Да! — каким-то неестественным голосом вскрикнул казначей,— вы взяли… Вот что!.. Да! И под суд не пойду. Да!.. Не пойду. Вот вам!
И, сделав в подтверждение жест правою рукой, кинулся к дверям. Чиновники остолбенели от изумления.
Выбежав из комнаты, старик прямо устремился к чугунным перилам и с того самого места, где перед тем стояли канцеляристы, бросился головой вниз.
После этой катастрофы казначей жил еще несколько времени, но уже находился в беспамятстве. Недели две спустя Шатров получил из Петербурга от брата деньги. Их бы с лишком достало, чтоб уплатить сумму, причинившую гибель несчастного казначея, если б они не опоздали прийти. После они были употреблены на свадьбу Шатрова и Маши.
Хотя против господина Тупицына не было юридических доказательств, однако ж он вскоре лишился места. Ревизор, узнавши об этой истории, довел ее до сведения высшего начальства.
ПАШИНЦЕВ
I
Гость
В кабинете, убранном со всеми затеями достатка и моды, наполненном туровскою мебелью {50} и устланном зеленым сукном, молодой человек, лет двадцати пяти, весьма недурной наружности, растянувшись в покойных креслах перед камином, курил сигару. Большие карие глаза его неподвижно смотрели на пламя, брови были нахмурены, придавая лицу озабоченный вид, мягкие темные волосы спадали несколько на лоб; склоненная набок голова опиралась на руку. Подле него, на маленьком столике, горела свеча и лежала раскрытая книга «Les vies des dames galantes» [45] Брантома {51}. Раздумье молодого человека длилось около часа и, может, продлилось бы еще более, если бы не раздавшийся в передней звонок, заставивший его приподняться и оборотить голову к двери.
