Ион Чобану - Мосты
Три парашюта лежали на кустах, как три белых мотылька, отдыхающих на цветах после долгого полета.
Парашютистов было всего трое. Казалось, они спали крепким предутренним сном. Но они уже не слышали, как жужжат пчелы в чашечках лепестков. Уже не понимали, что голос кукушки кому-то отсчитывает долгие годы.
Когда похолодало и начались первые заморозки, стали молоть пшеницу, и не только на теленештской мельнице, а везде, во всем крае. Поступил приказ: молоть только темную муку. И на фронте тоже все перемалывалось.
Раненые и контуженые выходили на балкон теленештской больницы, пели печальную песню с простыми словами:
Полон боли, полон стонов,
Едет поезд, семь вагонов.
Семь вагонов раненых,
В Сталинграде раненных...
И потом ее пели уже не только солдаты. Пели ее парни на прополке, и у девушек бежали слезы из глаз. Песня была и сентиментальная и жестокая и звучала, как старинная дойна:
Голосит один из них:
- Помогите же, куда вы!
Или дайте мне отравы,
Чтобы я навек утих.
В другую пору песню запретили бы, как запретили хороводы и свадьбы. Но теперь деваться некуда: во всех церквах пели вечную память павшим под Сталинградом. Армия и чиновники были в трауре, повесили носы: пусть поют что хотят.
Посмотри на звезды, мама,
И увидишь дни мои...
Посмотри на месяц, мама,
И поймешь, что я погиб.
У стен Сталинграда погибли десятки тысяч человек. Были среди них и мирные крестьяне, привыкшие делиться своими горестями с небом и звездами, когда других собеседников не было. От них и дошла эта песня домой.
Прижилась эта песня и в Кукоаре. Пели ее при расставании те, кто уходил на фронт. Ясно понимали: их везут на погибель. Многие больше не вернутся. И лишь слабая надежда: вдруг пуля найдет кого-нибудь другого в бескрайних степях?..
На исходе 1943 года почтальон обошел семь дворов, принес слезы... Появились первые сироты и вдовы войны и у нас в Кукоаре. С каждой неделей их становилось все больше.
Пропавших без вести - засыпанных в окопах, утонувших в Черном море, сгинувших в топях крымских болот - местные власти причисляли к перебежчикам. Над ними долго висело проклятие войны и забвения...
Линию фронта постоянно "сокращали" и "выравнивали". Даже дураки понимали, что это значит - отступление.
В один прекрасный день, подобно саранче, налетели на нас нескончаемые стада. То были коровы бурой масти, совсем не знакомой нам породы. Изможденные, изголодавшиеся, они ломали загоны, перепрыгивали через ограды и пожирали сено, солому, давясь от жадности.
Подслеповатые хромые немцы, укутанные женскими платками, сидели верхом на коровах. Немцы гнали стада на запад, обшарпанные, грязные; двумя пальцами они показывали, как по ним бегают вши.
Но помочь им было нечем: три года Кукоара в глаза не видела мыла. И слово "найн" снова поворачивало немцев лицом к западу... На недолгом привале они выворачивали наизнанку белье. Вид у них был такой жалкий, что даже Иосуб Вырлан, этот дьявол, расчувствовался, пошел домой и принес на церковный двор большой бурлуй вина, три хлеба, овечью брынзу. Угостил немцев, и тут черт дернул его вспомнить о скрипке. К нему кинулся пожилой немец, затараторил что-то. Иосуб принес скрипку. Поиграл немного сам, потом скрипку взял немец. Мать честная! Солдаты перестали копошиться в своих рубахах, взялись за руки и давай танцевать.
Сбежались дети со всей околицы. Даже дедушка Тоадер подошел. Смотрел, крестился. Немцы танцевали почти нагишом.
- Война капут! - сказал пожилой немец и пощелкал по бурлую Вырлана. Пустая посудина отозвалась гулко.
Тогда Иосуб принес еще бурлуй вина. И сам виноват, вспомнил, что вырос в Теленештах, где мать служила поденщицей - прачкой у лавочника-еврея. И вдруг заговорил на ломаном еврейском... С детства не говорил, помнил ровно столько, сколько нужно было, чтобы торговцы его не обвешивали, когда осенью продавал пшеницу: плуту везде мерещатся мошенники.
Немцы онемели. Немец, наигрывавший фокстрот, скрипнул смычком и схватил Вырлана за лацкан пиджака:
- Иуде? Иуде?
Тут повскакивали со своих мест все немцы, окружили Иосуба.
- Какой еще... Иуда?
У Вырлана дрожали колени.
- Откуда Иуда? - Иосуб стал креститься, чтобы убедить немцев в своей непричастности к евреям. Но немцы не выпускали его из круга.
Хорошо, подоспел вовремя Георге Негарэ: как раз шел к дедушкиному колодцу за водой. Георге встрял в разговор. Он четыре года прожил в немецком плену и запросто изъяснялся по-немецки.
- Верно сказано: не лезь поперед батьки в пекло... Иосуб принес им вина, и он же виноват. - И накинулся на соседа: - Мотай домой! И держи язык за зубами... Благодари бога, что спасся! - Потом обратился к дедушке: - А вы что скажете, дед Тоадер?
- Что тут скажешь? Дураков не сеют и не жнут... Смотрю на тебя, Иосуб, и думаю: хорошо, что тебя, дьявола, не укокошили. Им некогда вшей вытряхивать из своих шинелей, а тебе музыки захотелось, коровья образина!
Бабушка Домника взяла свежие калачи и пошла навстречу мужчинам к церкви.
- Пальнул бы в тебя немец во имя отца... и сына, и не стало бы твоего святого духа, а был бы тебе горячий калач! - проворчал дедушка.
Тут немцы поинтересовались у Негарэ, почему в кодрах калачи пекут в форме восьмерки. Негарэ пояснил, что так у них принято плести священное тесто: в память о сорока святых...
- Зер гут! Файн!..
- Зажги и дай им по свечке, Домника!
Похищенные коровы уже подкрепились чем бог послал, бродили по селу. Видимо опасаясь, как бы животные не заблудились, немцы стали выгонять стадо из Кукоары. Им помогали женщины, дети. Только бы скорей избавиться от коров! Эта голодная скотина способна сожрать не только соломенные кровли, но и волосы с головы. А пока еще доживем до зеленой травки, до первого хлеба... Эхе-хей!
- Сыграй-ка ты им марш, Домника! Сыграй на скрипке Иосуба, подзадоривал дед Тоадер бабушку.
- Ах ты, старый хрыч! - огрызнулась старушка.
Она неторопливо перешла дорогу, сутулая, несущая на плечах бремя старости, и вошла в наш двор.
МОСТ ВОСЬМОЙ
Весна благоволила к беднякам. И к бедной скотине, той, что еще уцелела.
Распогоживалось. Подсыхали тропинки.
Мужики ждали, когда наконец пройдет фронт.
Пора выходить сеять. Земля местами прогрелась на солнышке, задышала паром и прелью.
Весной и нам немного счастья привалило: раскисли проселочные дороги. Минуя села, утекал поток армий фюрера, скатываясь с холма возле Кукоары.
Немцы наведывались в село поживиться в овинах и коровниках. Налегке, без машин. Но скотину им в ту пору не так-то легко было найти: люди попрятали ее в самой глухомани кодр. А немцы, наученные горьким опытом, уважали леса: не было опушки или малейшей рощицы, откуда нельзя ждать гостинцев. Кодры им живо прострочивали портки... чтобы ум поднялся в голову, как говорил дедушка...
Да и армия была не та, что в сорок первом. Тогда сапоги сверкали, как зеркало. Тряпичные обезьянки и попугаи раскачивались в лимузинах. Белокурые немки сидели на коленях офицеров.
Но и теперь немцы любили комфорт: солдаты выламывали окна, двери у сельчан, свозили в Кулин лог, за околицу. Досками из крестьянских полов, балками из-под стрех обшивали и мостили блиндажи. Окна вставляли в землянки. Ради того же комфорта свезли даже школьные парты. Рассовали по траншеям, чтобы не сидеть на простудно-стылой земле.
Едва дорога подсохла, они приехали и сорвали крышу с церкви. Стояли мужики и бабы, смотрели, еле сдерживая гнев. А те нагружали стропила, зубоскалили. Рыжий немец наигрывал на гармонике, остальные - целая ватага - топтались с бревном, покуда укладывали в фургон ладно, пригнанно, с немецкой аккуратностью. Бревна нагружали на подводы, запряженные диковинными лошадьми, крупными, сильными что твои слоны! А ноги будто бадьи!
И это тоже была погоня за комфортом... как бы понадежнее зарыться в землю.
За несколько дней уйма пришлого люда промелькнула в нашем селе, обойденном дорогами и господом богом. Кто только не перебывал: австрияки, итальянцы, венгры. Не останавливались даже отведать, какая в колодцах вода. Отступали. Повстречав румынского солдата, ласково окликали:
- Камарад... Камарад!..
Но камарадам было не до них. Они были большие специалисты по части добывания лошадей, а если это не удавалось, улепетывали на своих двоих, оставляя австрияков и итальянцев с протянутыми руками и разинутыми ртами. Да еще успевали обложить отборной бранью.
Мы были рады донельзя, что уберегли лошадей. Забаррикадировали их в дедушкиной хате. Двери заложили тычками с виноградника, поверх навалили весь накопившийся за зиму навоз. И все же держали ухо востро - днем и ночью. Боялись, как бы кони со скуки не заржали: они у нас были молодые и глупые.
Каждую ночь мы им подбрасывали корм, поили. Через дыру в чердаке. И без конца поучали: будьте смирными, не балуйте. Потом по лестнице спускались внутрь, убирали и шепотом всю ночь разговаривали с ними, чтобы было им не так скучно. По-человечески упрашивали - не выдавайте нас!
