Андрей Дрипе - Последний барьер
Встает председатель комиссии по спорту.
- Мы хотим просить вашего разрешения на игру с городскими ребятами. Не здесь, а за зоной, - говорит он, и наступает тишина. Все ждут.
- Когда должна состояться игра?
- Недели через две.
- В целом поддерживаю. Но вы понимаете, какая ответственность ложится на вас и на меня? За пределами зоны не должно произойти ни малейшего нарушения. Я еще посоветуюсь с воспитателями, с начальником режима. Само собой, на игру смогут пойти только лучшие. Поймите меня правильно - не лучшие футболисты, а вообще лучшие. Как видите, все зависит от вас.
После заседания совета воспитанников начинается другое совещание. На нем Озолниек говорит с воспитателями и мастерами. То, что курение запрещается колонистам, особых дебатов не вызывает, хотя многие понимает, что эта затея чревата большими неприятностями. Но как только оказываются задетыми интересы самих работников, сразу поднимается буря протестов, в особенности со стороны мастеров-производственников.
- Еще чего не хватало! Здесь что - монастырь или бензохранилище, что курить больше нельзя?
- Нет такого законного основания требовать, чтобы мы не "курили. И без того работа наша поганая, а тут вон чего выдумали!
- Вы, может, поставите нас на одну доску с преступниками?
Озолниек слушает, ждет, пока шум немного утихнет.
- Я тоже заядлый курильщик, но думаю, что смогу воздержаться, - говорит он. - Здесь больше чем бензохранилище. В настоящее время в наших общих интересах покончить с курением.
- Ваши поступки - дело ваше личное. Нельзя их другим навязывать. Я тогда вообще подам заявление об уходе! - возмущается один из мастеров-производственников.
Борьба идет трудная. Озолниек доказывает, убеждает, разъясняет. Сказать бы ему сейчас: "Извольте, можете подавать заявление!" Но нельзя. Работников не хватает, и найти замену - дело непростое. Мастера любят при случае подчеркнуть, что на любом заводе они зарабатывали бы больше, и то, что они здесь, - чистая благотворительность с их стороны.
Под конец договариваются, что мастера будут курить только в отведенном для этого помещении и так, чтобы не видели воспитанники, а воспитатели за пределами зоны, у кого не хватит духу бросить совсем.
Собрание окончено. Большинство участников решением недовольно.
Озолннек знает, что до окончательной победы пока еще далеко. Еще будут покуривать, невзирая ни на какие приказы и решения, но начало положено, и результаты не замедлят сказаться. Надо только не ослаблять требования, контролировать, напоминать.
Они остаются втроем: Озолниек, начальник режима и следователь колонии и долго обмозговывают, как пресечь все возможности проникновения сигарет; за кем из сотрудников надо приглядывать повнимательней, как вести контроль.
Кадры, где взять кадры? Непривлекателен труд в колонии, мало кто хочет здесь работать.
И, немного посетовав, они возвращаются с небес на землю. Надо приложить все силы и обойтись тем, что есть.
XIII
Ночью Зумент ползет к своему тайнику. Близится побег, пора проверить наконец, на месте ли спрятанные деньги. До этого он два часа лежал и наблюдал.
Похоже, все заснули, и он решился пойти на риск.
Бамбан и Цукер, которых выпустили из дисциплинарного изолятора, ничего определенного так и пе сказали, - денег как будто бы не нашли, во всякой случае следователь никаких намеков не делал.
Вот койка Калейса. Сопит точно лесоруб. С каким удовольствием Зумент укокошил бы этого командира, но пока надо воздержаться. Припав грудью к полу, он заползает под кровать, протягивает руку, и в этот миг его бросает в холодную дрожь - кажется, будто рука ткнулась в щетинистую щеку. Подавив испуг, Зумент отводит плинтус, нащупывает углубление и чувствует под пальцами холодную жесть банки. Он осторожно берет ее и открывает крышку. Баночка пуста.
Суть происшедшего доходит до него не сразу; сперва он испытывает только ужасающее разочарование и больше ничего. Он лежит с банкой в руке. Затем быстро еще раз ощупывает все углубление. Ни черта!
Деньги исчезли!.. Чудовищная злость и вместе с тем чувство полного бессилия охватывают его, и к глазам подступают слезы. Оставив баночку там же, под койкой, Зумент вылезает из-под кровати и, теперь уже безо всяких предосторожностей, возвращается на свое место. "Нашли, падлы!" - шепчет он и, схватив простыню, отбрасывает ее.
На простыне почему-то остаются темные пятна; на подушке, за которую он только что брался рукой, - тоже. Зумент подносит растопыренные пальцы к глазам. Руки в чем-то перепачканы. Он пытается стереть странные пятна, но чем дальше, тем темнее они становятся. Сунув ноги в ботинки, Зумент открывает дверь, высовывает голову в коридор и, никого не обнаружив, идет в туалетную комнату.
Из крана ударяет струя воды. Зумент почем зря трет руки, скребет их ногтями, но проклятые пятна пе отходят, а только расползаются еще больше, и теперь кажется, будто кисти рук обмакнули в кровь. Но Зумент продолжает неистово тереть. Весь забрызганный водой, уже ни на что не обращая внимания, он сражается с этой окаянной краской, его движения становятся все более бессмысленными и лихорадочными.
Он встает на четвереньки и трет ладони о прохладный цемент, то и дело поднося руки к глазам и убеждаясь, что все усилия напрасны.
В первый момент он даже не чувствует на своем плече чужой руки, он не слышал шагов, и только когда дежурный воспитатель встряхивает Зумента посильней, тот отскакивает в сторону и прячет руки за спину, как загнанный в угол клетки звереныш.
- Что, влип? - холодно замечает дежурный. - Не майся, заверни кран!
* * *
- Прибыла мать Зумента, и с ней какая-то девушка, - докладывает Киршкалну контролер.
Воспитатель выходит в коридор проходной. У двери стоят две, почти одного роста и сложения, женщины. Старшая выходит вперед; в одной руке у нее хозяйственная сумка, в другой паспорт. Взгляд ее недоверчив, но ярко накрашенный рот на всякий случай растянут в заискивающей улыбке. Вторая еще совсем юная, но ее смазливое личико имеет уже довольно потасканный вид; глаза с подсиненными веками недоуменно моргают. Она в ярко-красной нейлоновой куртке, слегка прикрывающей то место, откуда начинаются ноги, и никак нельзя сказать, есть ли на гостье еще какая-нибудь одежда, поскольку черные ажурные чулки убегают прямо под куртку.
- Я воспитатель Николая Зумента, - здоровается Киршкалн, и женщина, спрятав паспорт в сумку, протягивает ему руку с лакированными ногтями.
- К сыну мы приехали, - говорит она.
- Насколько мне известно, сестры у Николая нету, - смотрит Киршкалн на накрашенную девицу.
- Она ему двоюродная, - поспешно поясняет женщина.
- С двоюродными свидания не разрешаются, - говорит Киршкалн матери, затем обращается к девушке: - Вам придется обождать за воротами.
- А может, разрешите? Ей так хотелось повидать Колю.
Теперь голос у женщины воркующий и ласковый, а улыбка уже на пол-лица. Она придвигается чуть ближе, на губах отчетливо видны крошки лиловой помады, и в нос. Киршкалну ударяет острый аромат духов.
- Нельзя! Вы пойдете со мной, а эту гражданочку, - говорит он контролеру, показывая на девушку, - выпустите наружу.
Киршкалн уверен, что это и есть Зументова Пума, - Хи! - слышит он, как позади не то хихикнули, не то фыркнули, и двери закрылись.
Проводив мать в комнатку для беседы, Киршкалн просит его извинить и возвращается в проходную.
- За сестренкой понаблюдайте! Позвоните на посты! У нее всякое может быть на уме.
- Сына своего, к сожалению, вы сию минуту повидать не сможете, возвратясь, говорит он матери Зумента. - Николай в дисциплинарном изоляторе. - Киршкалн смотрит на часы. - Его выпустят через час двадцать минут, когда закончатся пять суток его наказания.
- Господи, да за что же это такое? Чего же Коля наделал?
~- Организовал вымогательство депег у воспитанпиков и избиение своих товарищей. Так что, как видите, ничего приятного и утешительного я вам сообщить не могу.
- Разве здесь это возможно? Почему же вы за ним пе смотрите?
- Если как следует постараться, кое-что возможно даже -здесь. А нас лучше уж не упрекайте, у вас на это нет ни малейшего права.
- Как это - нету права? Я все-таки мать.
- Нет, я вас матерью не считаю.
- Чего?! - не веря своим ушам, переспрашивает женщина.
На какой-то миг она кривит рот в иронической улыбке, откидывает назад голову, и кажется, вот-вот закатится пошленьким смехом. Затем губы перекашиваются, лицо вдруг делается старым и увядшим. Плечи ее опускаются, голова никнет, и Киршкалну видны лишь эти угловатые плечи и темные, завитые волосы, к которым кое-где пристали чешуйки перхоти. Когда мать Зумента вновь поднимает глаза, губы ее сжаты и лицо лишено выражения, лишь на желтоватой коже возле ямки меж ключиц нервно пульсирует вена.
- А я... я ничего не могла поделать. Не знаю. - Ладони сложенных на коленях рук приподнимаются в стороны в бессильном жесте. - Ума, видно, маловато, не сумела. Что делать. Старалась как могла, но... - Руки снова шевельнулись. Она подняла было взгляд на воспитателя, но тут же отворачивается к окну и застывает в неподвижности. - Одна. Все одна и одна.
