Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
Дверь тихо отворилась, вошла постоялка, погрозила пальцем сыну, лежавшему у ног Маркуши, и тихонько села рядом с Натальей, - села так, точно собиралась подстеречь и поймать кого-то.
- Ну и вот, - медленно и сиповато сказывал Маркуша, - стало быть, родится человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и ходить за ним, как тень, и ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
- Она какая? - вдумчиво спросил Боря.
- Она-то? Разная, кому - пить, кому - утонуть!
- На кого она похожа?
Кожемякин перестал писать, наблюдая за постоялкой, - наклоня голову набок, поджав губы и прищурив глаза, она оперлась плечом о стену и, перебирая тонкими пальцами бахрому шали, внимательно слушала.
- Видом какая, значить? - говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. Разно это, - на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь (или мережа - ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве - Ред.), ан глядь - щука невеличка. Он её - за жабры, а она ему баить человечьим голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он - бежать. Ну, убёг. Ему - без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и померла...
- Отчего? - снова спросил Боря, заглядывая в подпечек.
- Доля, значить, ей такая, - судьба!
- А щука?
- А щука - уплыла, куда ей надоть. Доля - она, миляга, разно представляется, когда надо и заяцем, и собакой, и котом тоже - до сухого листа можеть. Было в Воронеже- идёть это женщина, а сиверко - ветер, дождь, дело осеннее. И вот нанесло ей ветром на щёку листочек, а он, слышь ты, и прилип к щеке-то. Она его сними да и брось наземь, и слышить, в уши-те ей шепчуть: положить бы те меня за пазуху, пригреть бы, ведь я долюшка твоя злосчастная! Сдурела бабочка, спужалась да - бежать! Прибегла это домой, а муж да двое деток грибам объелись, помирають. И померли, а она с той поры так те и живёть, как листок на ветру, - куда её понесёть, туда она и идёть!
Он замолчал и зевнул длинным, воющим зевком, с колена его, покрытого куском кожи, непрерывно и бесшумно сыпались тонкие серые стружки, а сзади, по белой стенке печи, распласталась тень лохматой головы.
- Это тараканы под печкой? - осведомился Боря, вздохнув.
Наталья ответила:
- Может, тараканы, а то мышата.
- И домовой тоже, - снова заговорил Маркуша, - он подпечек любить, это ему - самое место!
Постоялка пошевелилась и мягко сказала:
- Борис, иди спать!
- Ну, мама, рано ещё!
Она веско повторила:
- Иди, я прошу!
Мальчик поднялся, тряхнул головой и, оглянув кухню так, точно в первый раз был здесь, попросил мать:
- Тогда и ты иди!
- Я посижу ещё здесь...
Он неохотно подошёл к двери, отворил её, выглянул в сени и медленно переступил порог.
- Проводить пойти, - сказала Наталья, откладывая шитьё, - а то ты бы, Шакир, пошёл.
Татарин сорвался с места, но постоялка покачнулась вперёд и строго остановила его:
- Нет, пожалуйста, не надо!
"Что это она?" - подумал Кожемякин.
И негромко заметил:
- Испугается, пожалуй...
Она взглянула так сердито, точно вызывала на спор.
- Чего?
- Темна! - сказал Шакир, умильно улыбаясь, а Маркуша зачем-то гукнул, точно сыч, и тихонько засмеялся.
Постоялка, косясь на него, громко проговорила:
- Он знает, что ночью - темно.
Все замолчали, слушая, как торопливо стучат по лестнице маленькие ноги и срываются со ступеней. Потом наверху заскрипела и хлопнула дверь.
- Дошёл! - облегчённо вздохнула Наталья. - Чай, сердчишко-то как билося!
Кожемякин видел, что две пары глаз смотрят на женщину порицающе, а одна - хитро и насмешливо. Стало жаль её. Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти:
"Характерец, видно!"
Вот она снова прижалась к стене и как-то слишком громко и властно проговорила:
- Расскажите, Марк, ещё что-нибудь!
Его уши вздрогнули, он приподнял волосатое, безглазое лицо и однотонно просипел:
- Я, барынька, не Марк, а Елисей, это прозванья моя - Марков! Елисей, а по отцу - Петров, а по роду - Марков, вот я кто!
Кутаясь в шаль, она усмехнулась.
- Хорошо, буду знать. Что же, Елисей Петрович, доли эти - всегда злые, нет?
Маркуша стряхнул стружки с колена, посопел и не торопясь начал снова вытягивать из себя слова, похожие на стружки.
- Ежели ты с ей не споришь - она ничего, а кто её не уважает, тому страдать!
- Вы вашу долю не видали?
- Не-ет! А вот хлебопёк один муромской, так он чуть не увидал. Бился он, бился - всё нету удачи! И узнал, случаем, один тайный стих из чёрной книги. Пошёл на перекрёст в лесе, где дороги сошлись, крест снял и читаеть стих этот. Раз читаеть и два - ничего, а начал в третьи, по лесу-то ка-ак гукнет: не могу-у-у... А он - храбёр, хоть и дрожить весь, аж потом облилси, ну - всё читаеть, и в самом конце, в последнем, значить, слове чу, идёт! Чижало таково тащится и стонеть, ну - не сдюжил он - бежать! И с этого дню, барынька, приключились ему в сердце корчи...
- Вы в бога верите? - вдруг спросила постоялка, наклоняясь вперёд.
Шакир и Наталья опасливо переглянулись, а Кожемякин вздрогнул, точно его укололо.
Маркуша тряхнул головой и дунул, как будто отгоняя шмеля.
- Зверь, барынька, и тот богу молится! Вон, гляди, когда месяц полный, собака воеть - это с чего? А при солнышке собака вверх не видить, у ней глаз на даль поставлен, по земле, земная тварь, - а при месяце она и вверх видить...
- Подождите, - перебила постоялка его речь, - значит, вы верите в бога?
Он тяжело приподнял голову, поглядел на неё чем-то из-под густых бровей и спросил:
- Али я хуже собаки?
- Бог - всемогущ, да?
- Ну, так что будить?
- Что же такое - судьба? - спросила она. - Откуда же доли эти?
Маркуша усмехнулся, повертел головой и, снова согнув спину, скучно затянул:
- Доли-те? А от бога, барынька, от него всё! Родилась, скажем, ты, он тотчас архангелем приказывает - дать ей долю, этой! Дадуть и запишуть, - с того и говорится: "так на роду написано" - ничего, значить, не поделаешь!
"Нарочно он говорит нудно так, - думал Матвей, - озлить её хочет, отступилась бы лучше!"
- Вот те и доли! А есть ещё прадоли - они на города даются, на сёла: этому городу - под горой стоять, тому селу - в лесе!
- Но послушайте, - мягче спросила она, - зачем же бог...
Теперь Маркуша не дал ей кончить вопроса:
- А зачем - дело не наше! Дано нам что дано, и - ладно! А зачем помрёшь - узнаешь...
Наклонясь к нему и говоря как бы в темя мужику, она снова настойчиво спросила:
- Вы знаете ангелов-хранителей?
- Ангели - как же! - отозвался он, качнув головой. - Ангель - это для богу угодных, на редких это, на - дурачков, блаженных, юродивых, ангели, чтобы их охранять, оттого они и зимой босы ходять и всё сносять. Ангель, сказано, хранитель, значить - уж решено: этого - хранить, он богу угоден, нужен!
- А доли?
- А они - на испытание. Родилась ты, а - какова будешь? Вот те долю и дають - покажи себя, значить, какого ты смирения!
Кожемякин видел, что постоялка сердится - брови её сошлись в одну черту, а по лицу пробегают тени, и казалось, что ей трудно сидеть, какая-то сила приподнимает её. Он кашлянул и примирительно заметил:
- Чудно вам думы наши слушать.
- А вы - так же думаете? - быстро и внятно спросила она его.
Он не знал, так ли думает, но, застигнутый врасплох, ответил:
- Да ведь как же?
- И в долю верите?
- В долю все верят! - сказала Наталья, мельком взглянув на Шакира. Про неё и в песнях поётся...
Постоялка положила ей на плечо руку, видимо, желая что-то сказать, но настойчиво, как сама она, и как бы новым голосом заговорил Маркуша:
- Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог говорить - доля, а дьявол - воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, - вот оно!
Лицо Маркуши покривилось, волосы на нём ощетинились, а от углов губ к ушам всползли две резкие морщины. Тряхнув головой, он согнал их, а Матвей, заметив это, неприязненно подумал:
"Смеётся, леший!"
- Я те скажу, - ползли по кухне лохматые слова, - был у нас в Кулигах - это рязанского краю - парень, Федос Натрускин прозванием, числил себя умным, - и Москве живал, и запретили ему в Москве жить - стал, вишь, новую веру выдумывать. Ну, прибыл в Кулиги и всё говорить: это - не так, этого не надоть, это - не по-божьи. И попу эдак говорить, всем! А кто знаеть, как по-божьи-то? Это надобно догадаться. Мужики до времени слушали его, ухмылялись. Только - пымали они конокрада и бьють, а Натрускин прибёг о то место, давай кричать: не надо! Тут его заодно и уложили, колом ли, чем ли ухлопали, значить! Вот - он думал - воля, а доля-то его и прижала к земле. Это, барынька, всегда так: вольные-то коротко живуть. А живи в ладу со своей долей - ну, проживёшь незаметно, в спокое. Против ветра - не стой, мало ли что по ветру пущено. Эдак-то было с купцом одним весьегоньским...
