Иван Тургенев - Ася. Накануне (сборник)
Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился… Голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь…
Это несомненно голос Клары!
Чьи-то пальцы пробежали легкими арпеджиями по клавишам пианино… Потом голос опять заговорил. Послышались более протяжные звуки… как бы стоны… все одни и те же. А там начали выделяться слова…
«Розы… розы… розы…»
– Розы, – повторил шепотом Аратов: – Ах, да! это те розы, которые я видел на голове той женщины во сне…
«Розы», – послышалось опять.
– Ты ли это? – спросил тем же шепотом Аратов.
Голос вдруг умолк.
Аратов подождал… подождал – и уронил голову на подушку. «Галлюцинация слуха, – подумал он. – Ну, а если… если она точно здесь, близко?.. Если бы я ее увидел – испугался ли бы я? Или обрадовался? Но чего бы я испугался? Чему бы обрадовался? Разве вот чему: это было бы доказательством, что есть другой мир, что душа бессмертна. Но, впрочем, если бы я даже что-нибудь увидел – ведь это могло бы тоже быть галлюцинацией зренья…»
Однако он зажег свечку – и быстрым взором, не без некоторого страха, обежал всю комнату… и ничего в ней необыкновенного не увидел. Он встал, подошел к стереоскопу… опять та же серая кукла с глазами, смотрящими в сторону. Чувство страха заменилось в Аратове чувством досады. Он как будто обманулся в своих ожиданьях… да и смешны ему показались эти самые ожиданья. «Ведь это, наконец, глупо!» – пробормотал он, снова ложась в постель, – и задул свечку. Опять водворилась глубокая темнота.
Аратов решился заснуть на этот раз… Но в нем возникло новое ощущение. Ему показалось, что кто-то стоит посреди комнаты, недалеко от него – и чуть заметно дышит. Он поспешно обернулся, раскрыл глаза… Но что же можно было видеть в этой непроницаемой темноте? Он стал отыскивать спичку на ночном столике… и вдруг ему почудилось, что какой-то мягкий, бесшумный вихрь пронесся через всю комнату, через него, сквозь него – и слово: «Я!» явственно раздалось в его ушах…
«Я!.. Я!..»
Прошло несколько мгновений, прежде чем он успел зажечь свечку.
В комнате опять никого не было – и он уже не слышал ничего, кроме порывистого стука собственного сердца. Он выпил стакан воды – и остался неподвижен, опершись головою на руку. Он ждал.
Он подумал: «Буду ждать. Либо это все вздор… либо она здесь. Не станет же она играть со мною, как кошка с мышью!» Он ждал, ждал долго… так долго, что рука, которой он поддерживал голову, отекла… но ни одно из прежних ощущений не повторялось. Раза два глаза его слипались… Он тотчас открывал их… по крайней мере ему казалось, что он их открывал. Понемногу они устремились на дверь и остановились на ней. Свеча нагорела – и в комнате стало опять темно… но дверь белела длинным пятном среди полумрака. И вот это пятно шевельнулось, уменьшилось, исчезло… и на его месте, на пороге двери, показалась женская фигура. Аратов всматривается… Клара! И на этот раз она прямо смотрит на него, подвигается к нему… На голове у ней венок из красных роз… Он весь всколыхнулся, приподнялся…
Перед ним стоит его тетка, в ночном чепце с большим красным бантом и в белой кофте.
– Платоша! – с трудом проговорил он. – Это вы?
– Это я, – ответила Платонида Ивановна. – Я, Яшенёночек, я.
– Зачем вы пришли?
– Да ты меня разбудил. Сперва все как будто стонал… а потом вдруг как закричишь: «Спасите! помогите!»
– Я кричал?
– Да; кричал – и хрипло так: «Спасите!» Я подумала: Господи! Уж не болен ли он? Я и вошла. Ты здоров?
– Совершенно здоров.
– Ну, значит, тебе дурной сон приснился. Хочешь, ладанком покурю?
Аратов еще раз пристально вгляделся в тетку – и громко засмеялся… Фигура доброй старушки в чепце и кофте, с испуганным, вытянутым лицом, была действительно очень забавна. Все то таинственное, что его окружало, что давило его, – все эти чары разлетелись разом.
– Нет, Платоша, голубушка, не надо, – промолвил он. – Извините, пожалуйста, что я нехотя вас потревожил. Почивайте спокойно – и я усну.
Платонида Ивановна постояла еще немного на месте, показала на свечку, поворчала: зачем, мол, не гасишь… долго ли до беды! – и уходя, не могла удержаться, чтобы хоть издали, да не перекрестить его.
Аратов немедленно заснул – и спал до утра. Он и встал в хорошем расположении духа… хотя ему и было жаль чего-то… Он чувствовал себя легко и свободно. «Экие романтические затеи, подумаешь», – говорил он самому себе с улыбкой. Он ни разу не взглянул ни на стереоскоп, ни на вырванный им листик. Однако тотчас после завтрака отправился к Купферу.
Что его туда влекло… он сознавал смутно.
XVIАратов застал своего сангвинического приятеля дома. Поболтал с ним немного, попрекнул ему, что он совсем их с теткой забывает, – выслушал новые похвалы золотой женщине, княгине, от которой Купфер только что получил из Ярославля ермолку, вышитую рыбьей чешуей… и вдруг, усевшись перед Купфером и глядя ему прямо в глаза, объявил, что ездил в Казань.
– Ты ездил в Казань? Это зачем?
– Да вот хотел собрать сведения об этой… Кларе Милич.
– О той, что отравилась?
– Да.
Купфер покачал головою.
– Вишь ты какой! А еще тихоня! Тысячу верст отломал туда и сюда… из-за чего? А? И хоть бы женский интерес тут был какой! Тогда я все понимаю! все! всякие безумства! – Купфер взъерошил себе волосы. – Но чтобы одни материалы собирать – как это у вас говорится – у ученых мужей… Слуга покорный! На это существует статистический комитет! Ну и что ж, познакомился ты со старухой и с сестрой? Не правда ли, чудесная девушка?
– Чудесная, – подтвердил Аратов. – Она мне много любопытного сообщила.
– Сказала она тебе, как именно отравилась Клара?
– То есть… как же?
– Да; каким манером?
– Нет… Она еще так была огорчена… Я не посмел слишком-то расспрашивать. А разве было что особенное?
– Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть – и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила – и так и доиграла весь этот акт. С ядом-то внутри! Какова сила воли! Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился – и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон! Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было!
У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
– Нет, ты мне этого не рассказывал, – промолвил он, наконец. – И ты не знаешь, какая это была пьеса?
Купфер задумался.
– Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была рождена для драматических ролей… Самая ее наружность… Но куда же ты? – перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берется за шапку.
– Мне что-то нездоровится, – отвечал Аратов. – Прощай… Я в другой раз зайду.
Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.
– Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.
– Мне нездоровится, – повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси. Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе…
«О безумной, о несчастной Кларе…»
Однако, придя домой, он опять скоро успокоился – до некоторой степени.
Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, сначала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравиров-кой – и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил ее полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушел в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный.
Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся ее: он был уверен, что проведет ее как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нем; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине – Аратов не отдал себе отчета. Но портрет матери возбудил в нем воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всем этом, отец? – обратился он мысленно к нему. – Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский «мир духов». Дай мне совет!»
