Михаил Осоргин - Книга о концах
В пути он был полон дум и воспоминаний, обо всем, чему в жизни был свидетелем. Может, и путь на Чердынь наметил только потому, что когда-то вышел оттуда в жизнь молодым и много-грешным, будучи лишен прихода и запрещен к служению за случай в устроенном им приюте для девочек-сирот. Но об этом вспоминал мало и неохотно, туманно за давностью лет, а чаще и прис-тальнее - о долгих своих российских блужданиях, любопытных знакомствах, о том, как работал в музеях и редакциях, как вел беседы с министрами и террористами, дружил с бедными и богатыми, учеными и мещанами, и везде, где жили люди, не зная, какая им близится участь. Так и прожил всю свою жизнь, не имея верного угла и окончательного дела, движимый беспокойной страстиш-кой все видеть и наблюдать со стороны, себе места не определяя:
- Лю-бо-пытно!
Но и любопытству пришел конец. Теперь иное влекло отца Якова из-под Киева на Чердынь. Конец мог быть Чердынью, но мог случиться и раньше. Цели не было, и было только направленье по звездной карте, пока не сносятся гранитные подошвы знаменитых сапогов.
КОНЕЦ ОТЦА ЯКОВА
В камеру, рассчитанную на одного, отца Якова поместили десятым. Когда дверь за ним защелкнулась, он, сделав шаг от порога и не усмотрев места, где бы примоститься, произнес негромко:
- Всем гражданам общий поклон!
Ближний подвинулся, пригласив отца Якова сесть; он сел на краешек койки, в грязных сбитых лаптях, в до крайности затасканной и местами прорванной рясе, а волосы, давно не мытые, слиплись косичками.
И как ни был усталым,- сразу узнал в соседе, человеке полуседом, но достаточно бодром, явном бывшем барине, давнего рязанского знакомого доктора Калымова. Узнав - виду не подал. Самого отца Якова теперь не признал бы никто - ничего не осталось в нищем страннике от некогда дородного и осанистого священника.
За что человек взят и посажен - про то в тюрьме сразу не спрашивают, можно только присмотревшись. Поговорили о том, принесут ли койку для нового сидельца, а то спать на полу - очень уж много крыс. Отец Яков отозвался, что крыс не боится и на полу заснет, как на пуховой кровати.
- В почтенной компании даже и весело!
Лица был невеселы, однако заметно, что сидевшие уже приобвыкли и сжились. Спокойный голос отца Якова понравился: кажется - старик безобидный.
Стенка в два кирпича, за стенкой легкий мир, в стенах душная несвобода. Из воздуха воло-сатой рукой выкачан весь кислород, в жестяной лампе коптит человечья тоска. На бледных лицах людей начирканы гвоздем морщины их смертной тревоги, за дверью стучит копытом солдатская тупость.
Отец Яков лежит, головой на кулаке, кулаком на пустом мешке, мешок на следах крысиных лапок,- койки ему не дали, от услуг потесниться и дать ему местечко - сам отказался решитель-но. Поясница ныне, действительно, разболелась.
Ночью, привстав за нуждой, заметил, что все спят, один доктор в полутьме мигает папирос-ным глазком. Свет со двора, от фонаря, лиц не видно, только скорченные тела на койках. Шепот-ком отец Яков окликнул:
- Спать то не можется, Сергей Палыч?
Калымов привскочил с живостью молодого:
- Что же это, ей-Богу, неужто и вправду вы, отец Яков?
- Смиренный раб. А не признали?
- Мелькало сходство - об этом сейчас и думал, а где же узнать! Постарели, отче! За что вас взяли?
- Того не ведаю. При всех не решался открыть знакомство, не знал, как примете, чтобы чем вам не повредить.
- Мне повредить нечем, я - обреченный.
- Зачем отчаиваться, седину уважат.
- На это, отец Яков, и вы не рассчитывайте!
- Я не о себе.
Полночи шептались, вспоминая прошлые рязанские встречи. Доктор рассказал, что перед самым арестом узнал о смерти своей дочки Наташи: умерла в Париже тому назад еще два года и будто бы внучек оставила.
- Что делается-то, отец Яков! Вот вы всю Россию исколесили - ждали ли такого?
- Ждать было можно, однако о подробностях не догадывался. И что придет дальше - тоже не скажешь. Потребного успокоения не видно, а народ помалкивает. Очень много в мире злобы, Сергей Палыч, а мудрости нехватка.
- Вас-то выпустят.
- Выпустят - уйду; а не то с вами пребуду. Может, вместе и выйдем.
Утешали друг друга словами, как тяжко больного гладят по руке: ради облегчающей ласки.
Утром всех погнали через двор в уборную. Отца Якова конвойный толкнул с усмешкой:
- Космы, товарищ лапотник, пора снести, только вшей разводишь.
Другой прибавил:
- С головкой вместе!
Отец Яков терпел и улыбался.
На допросе отвечал:
- Портфельчик, действительно, мой. Хотя более ненадобен, а бросить пожалел за хорошую кожу.
- К кому из Киева посланы? Лучше признаться, шутить не будем.
- Я не посыльный, а иду на Чердынь, повидать родину перед кончиной.
- Ну, этого не обещаю, а кончиться можно и здесь, скорым способом. Нам, старик, очков не вотрешь. Чем занимался? Брал рублики за крестины?
Его обвиняли в шпионаже: прислан от белых высмотреть, прикинулся странником. Такое обвинение отверг без многословия:
- В мои годы никому не служат, а как порешите - дело ваше.
- Решим просто - к стенке.
В камере прилег на койке - Сергей Павлович уступил свою полежать. Может, убьют, а то только грозятся. Отнимут малый остаточек жизни, которую любил отец Яков, до которой был так жаден,- а теперь, пожалуй, и жалеть нечего, ибо велика и неодолима усталость. Чердыни, надо полагать, повидать не придется. Много в России места, для покоя же с избытком довольно двух аршин в длину, одного в ширину. Это все пройдет, потом придет новое, человечки суетятся, а Ока бежит в прежних берегах.
Чего искал всю жизнь? Правды не искал - правда о двух концах, да оба потеряны. И Бога не искал - его потерял еще в семинарии, а больше не встречал. Мир же - зрелище прекрасное, если идти по нему и нигде не заживаться, а как на пароходе по большой реке,- бегут леса, белеют городочки, выходят люди на свисток, кто вошел, кто сошел, и у каждого человека свой нос и своя забота - наиважнейшая изо всех других. Лю-бо-пытно! А потом разогорчатся - и сейчас друг друга по голове, совсем как на кустарной игрушке: мужик медведя - медведь мужика, и будто бы для счастия будущих поколений, в чем, однако, возможно и усумниться. Сергея же Павловича, конечно, жалко по человечеству, яко и в дочери не был счастлив. Всякого человека жаль: всем светит солнце и для всех ночью звездный полог. А уж звездный полог - красота несказанная...
И как под звездным пологом отец Яков задремал - давно не леживал на мягком, на сенном тюфячке.
Следователь доцарапал листок детским почерком, подумал, почесался, посмотрел на часы, заторопился и, решив наскоро, что на всякого попа пули не напасешься, написал на полях наискось красными чернилами:
"Освободить".
На большой дороге отец Яков обождал прохожего человека помоложе, низко поклонился и попросил:
- Если, милый человек, обладаете ножичком, сделайте милость, вырежьте посошок дальне-му путнику. Какой ни на есть, лишь бы не гнулся.
И опять поклонился, когда посошок, и неплохой, был вырезан.
Были бы деньги - нет проще, как плыть пароходом по трем рекам: по Оке, по Волге и по Каме до верховьев. Выйдя из тюрьмы, потолокся на пристанях но успеха не было: сейчас люди не те. Не удалось раздобыться и новыми лапотками про запас; может, где в деревне и будет удача.
Хотя подошла осень, но ночи еще были теплы. Все равно раньше зимы до Чердыни не добраться, а селенья все реже и люди строже. Разумно обдумав, порешил на самом неразумном: идти вперед немедля. И когда отошел сто верст сошла в душу настоящая благодать, будто все на свете прекрасно. В этот день в городе Рязани, по случаю тревоги, спешным порядком вывели в расход Сергея Павловича и с ним многих.
А когда начались большие леса, лапотки отказались служить странному человеку: очень донимали корни, а большая дорога кончилась. Случилось, что две ночи спал на голой земле - сено убрано, деревни редки. Кушал охотно брусничку, жевал и гриб-сыроежку, а то попадался орех. Тюрьма ослабила отца Якова - или просто истратились силы. В деревнях, хоть и без особой ласки, подавали. Раздобыл наконец и новые лапти, которыми и переобулся на рваные остатки портянок.
Так шел дней двадцать. В месяце августе, в средних числах, в первую холодную ночь, проведенную без крова, простудился сильнее, чем переносно для старого человека, так что утром едва поднялся, чтобы продолжать путь. Так и решил, что если до вечера не попадется деревни, то, значит, окончен путь землепрохода отца Иакова Кампинского, свидетеля земной истории. Но с полудня деревня не приблизилась ни на шаг, так как отец Яков сидел на земле головой в колени, а по обе стороны на небе горели костры, и тело его пылало, не обугливаясь. В Москве, на Арбате, у которого-то Николы, гудели колокола, а испить было нечего, до реки далече, ручей запрятался под холмиком, а лапти весили без малого сто пудов. Покачивало пароход, капитан из рубки кричал в упор встречному плоту: "По Фалватеру плывешь, сволочи!", с плота же отвечали: "Го-го-го!" - Все-таки донесся свежий ветерок, скинул горячую шапку, и отец Яков подумал: "Плохо, не в удачном месте присел, до деревни не доползешь".
