Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь
Мамка вся сморщилась, так что слезы брызнули на пеструю грудь сарафана.
– Ишь, ревет! – даже испугался швейцар. – Да что она, тебе адрес-то свой сказала?
– Говорила, да ведь адрес-то все равно никто запомнить не может.
Швейцар раздумчиво почесал в бороде.
– Ч-черт! Что же я тебе писать-то буду?
– Да уж напишите побольше, вы ученые, вы лучше знаете.
Круглые, испуганные глаза смотрели с мольбой и отчаянием.
Швейцар вздохнул.
– Ну, делать нечего, буду писать от себя что-нибудь интеллигентное… Гм… и низко кланяюсь… от Господа доброго здоровья… авиация достигает специальных размеров производства… сезонная жизнь в полном разгаре… и в чаду маскарадных наслаждений отдаемся азарту бешеных страстей… Остаюсь известная дочь – Марфа, что ли?
– Мавра.
– Дочь Мавра. А за нее, по неграмотности, Иван Вавилов Копров.
Швейцар окружил свою подпись сиянием, украсил завитушками, полюбовался и передал письмо мамке.
– Смотри, не размажь. Деревня! Довольна, что ли?
– Дай тебе, Господи, здоровья.
– Да и не плачь ты, иродица! Ну и нар-род!
После праздников
В классе сыро и душно.
Не топленные во время праздников печи отдают дымом.
Варя Зыбина сидит на второй скамейке и может укрыться от взоров учителя, нагнув немножко вбок свою кудрявую голову, потому что девочка, сидящая перед ней, выше ее ростом.
Учитель тусклым голосом крякает что-то про Екатерину Вторую.
Иногда приостанавливается, точно прислушивается к тому, что у него делается под ложечкой.
Его, очевидно, тошнит. И он даже знает – отчего. От вчерашней осетрины. Он говорит про пышный двор императрицы, а чувствует при этом осетрину.
– Ммя… Н-дам. Итак, удачливая в своей внутренней политике осетрина… ммя… Екатерина Великая…
Варя Зыбина ниже наклоняет голову и продолжает прерванный разговор.
Лицо у Вари томное, глаза усталые, и щеки горят.
– …Он кадет. Осенью кончает. Знаешь, Женечка, я никогда, даже в самой ранней молодости, не любила кадетов, но тут – сама не знаю, что со мной. Это какое-то безумие!
Женечка, востроносая, прыщавая, с тонкими хитрыми губами, презрительно морщится.
– Вечно у тебя драмы! Осенью студент Лимасов, потом какой-то циркач, теперь кадет Мукин.
– Студент – ерунда, я даже с ним не разговаривала ни разу. Циркач, действительно, был интересен, но я так с тех пор и не была в цирке, а на письмо он не ответил. Верно, не понимает по-русски…
– Ммя! – крякает учитель. – Прошу быть внимательнее. Н-дам. Итак, предпринятые ею походы…
Варя минутку молчит, потом продолжает шепотом:
– Вчера вечером он мне признался в любви. Он был у Бриков. Но Маня Брик следила за ними все время.
– Это институтка-то?
– Да. На праздники ее взяли. Он у них летом бывал на даче. Влюблена в него, как кошка.
Женечка подумала и сказала, нахмурив брови:
– Наверное, была его содержанкой.
Варя даже захлебнулась от восторга и ревности.
– Наверное, наверное. Она на все способна, эта дура камлотовая. Только летом ведь он был в лагере, так что к ним приезжал всего два раза…
– Мало ли что.
– Положим, это верно. Ужасно она подлая. Вчера спрашивает меня, выучилась ли я модному танцу танго. А я говорю: «Не выучилась, да и не желаю. Его при Дворе все равно не танцуют». Вот ей и спичка в нос.
– Обозлилась?
– Хо-хо!
– А ты, наверное, знаешь, что он в тебя влюблен?
– Знаю. До вчерашнего дня сомневалась, но теперь уверена. Он мне сказал: «Я не верю в любовь, а признаю только голую страсть».
– Ай, какой развратный!
Варя посмотрела на Женечку с гордостью и торжеством.
– И пожал мне руку…
– Целовались? – деловито спросила Женечка.
– Безумно!
– В губы?
– В нос.
– ?
– Да так вышло. Я уронила за чаем кусок булки и нагнулась под стол, – ну, и он тоже. Ну, и там все и случилось. Безумно!
– Так кто же кого, не понимаю, – возбужденно ежилась Женечка. – Ведь если в губы, так, значит, вместе, а если в нос, так уж выходит, или один, или по очереди.
– Н… не знаю… кажется, что поцеловала я, – покраснела Варя. – Впрочем, и он хотел, да не успел, потому что дура Брик тоже под стол полезла. Из ревности, конечно. Я и выскочила.
– А он?
– Ну, потом и он. Женечка ядовито усмехнулась:
– А если и она ему нос…
– Ну, что за вздор. Так он и позволит. Он захвачен страстью ко мне.
Помолчали.
– А… приятно? – шепотом спросила Женечка.
– Безумно!
Учитель вдруг замолчал. Затомила осетрина под ложечкой. Вспомнился чей-то голос, слышанный так недавно, в пятом часу утра. Что он говорил, этот голос? Н-дам… «Петр Николаевич, еще рябиновки». Нет, это другой говорил. Это Свеклин говорил, а Елена Петровна говорила: «Пьер, вы похожи в профиль на Наполеона». Ну, и он же тонко ответил: «Да, похож на Наполеона, и для полного сходства не хватает мне только Святой Елены. А разве вы не святая женщина, Елена Петровна?» Хо-хо! Ловко… М-дам. Но осетрина… И к чему? Зачем пытка, когда наслаждение гораздо приятнее?
Он вдруг очнулся, понял, что молчит, и вспомнил, что нужно говорить, а о чем именно – вспомнить не мог.
– Н-дам… Итак, на чем мы остановились? Госпожа Зыбина, о чем я рассказывал?
Варя встает, и все лицо ее, пылающее и взволнованное, говорит про кадета Мукина, но рот молчит.
– Итак, г-жа Зыбина, – о чем?
Девочка на первой скамейке прикрывает рот ладонью и шепчет Варе:
– Про Екатерину, Екатерину, Екатерину.
– Про Екатерину, – обиженным тоном повторяет Варя. Придирайся, мол, а я все слышу.
– Про Екатерину? – крякает учитель. – Разве так можно говорить «про Екатерину»? Про какую такую Екатерину? Кто была Екатерина?
Варя молчит и всем лицом говорит про кадета Мукина.
– Ну-с! Кто была Екатерина? А? Господи! Ну, кто такой был Людовик Пятнадцатый? А? Я вас спрашиваю: кто был Людовик Пятнадцатый?
Варя смотрит испуганно. Кадет Мукин уже не одухотворяет ее лица.
– Ну-с?!
– Людовик Пятнадцатый был… Вздохнула.
– Был мужчина. Учитель молчал.
Хотел что-то сказать, даже рот раскрыл, но лень, скука и осетрина одолели его.
– М-мя, – крякнул он. – Н-дам.
И вдруг что-то яркое, остро-радостное разорвало тусклый воздух, ударило сверкающим жгутиком в сонные нервы.
– Слава Богу!
Это швейцар Никита ткнул корявым пальцем в кнопку звонка.
Урок кончился.
Гаданье
– Мамочка, за мной зашли Вера Ивановская и Катя Фиш. Можно нам пойти ко всенощной?
Надя говорит равнодушным тоном, но лицо у нее напряженное, уголки рта дрожат.
– Идите, – отвечает мать. – Что это вдруг такая религиозность обуяла? Подозрительно что-то…
Надя слегка краснеет и, быстро повернувшись, уходит из комнаты.
В передней взволнованным шепотом расспрашивают ее нескладная дылда Катя Фиш и маленькая, юркая Вера.
– Можно! Можно! Позволила! Идем.
Надя быстро одевается. Сердце стучит. Страшно. Еще одумаются и вернут. Выбежали на улицу.
– Нехорошо только, что у нас платья такие короткие. Подумает, что девчонки, и не станет серьезно гадать.
– Ерунда, – утешает Вера. – На платье она внимания не обратит, а лица-то у нас не молоденькие.
– В пятницу, когда я шла из гимназии, меня один извозчик барыней назвал, – хвастает дылда Катя. – Честное слово! Ей-богу!
– Надо было все-таки хоть косы подколоть, – беспокоится Надя. – А то она не отнесется серьезно.
– Нет, нет, не беспокойся, она очень серьезная. Она горничной Фене всю правду сказала. И привораживать умеет, и все.
– Привораживать?
Надя задумалась. Хорошо бы кого-нибудь приворожить. Вчера мадам Таубе рассказывала маме про своего дядю графа Градолли, который всегда в Париже живет. Старый богач. Вот бы его приворожить. Граф Градолли! Ну, есть ли что на свете красивее такой фамилии! Графиня Градолли. Надежда Александровна Градолли! Молодая красавица графиня…
– Тише, тише! Осторожно, тут ступеньки, – шепчет дылда. – Вот в этот подвал.
– В подвал? – пугается Надя. – Нет, я в подвал ни за что не полезу!
– Бою-усь! – пищит Вера. – А ты не спутала: это тот самый подвал?
– Ну, конечно. Мне горничная Феня показывала.
– Бою-усь!
– Ну, так нечего было и затевать, – демонстративно поворачивается дылда. – Жалко, что связалась.
– Как же быть? – томится Надя. Ступеньки подвала ослизлые, щербатые. На дверях – рваная клеенка и мочалка. Но с другой стороны, что может быть красивее фамилия Градолли!.. Молодая графиня Градолли…
– Все равно: уж раз решили, так пойдем.
В подвале пахнет щами и прелыми досками.
– Вам кого надо? – спрашивает тощий мужик в лиловой рубахе.
