Алексей Писемский - Тысяча душ
- Что ж делать, если мне так показалось! - начала она, видимо продолжая прежний разговор.
Калинович пожал плечами.
- Мне действительно было досадно, - отвечал он, - что вы приехали в этот дом, с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли, с какой целью вас пригласили, и что в этом случае вас третировали, как мою любовницу... Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились этим - странно!
- Что ж, если они и так меня поняли - я не совещусь этого! - сказала Настенька.
- Совесть и общественные приличия - две вещи разные, - возразил Калинович, - любовь - очень честная и благородная страсть; но если я всюду буду делать страстные глаза... как хотите, это смешно и гадко...
У Настеньки опять навернулись на глазах слезы.
- Неужели же я делала это нарочно, с умыслом? - спросила она.
- Не нарочно, а под влиянием этой несносной ревности, от которой мне спасенья нет.
- Ах, нет, Жак! Я не ревную тебя. Это не ревность, а любовь.
- Любовь! - воскликнул Калинович. - Любовь не дает же права вязать человека по рукам и по ногам. Я знакомлюсь с князем - вы мне делаете сцену; я имел несчастье, против вашего желания, отобедать у генеральши - новая история! Наконец, затевают литературный вечер - и вы, без всякого такта, едете туда и держите себя как только можно неприлично. Я, по своим целям, могу познакомиться с двадцатью подобными князьями и генеральшами, буду, наконец, волочиться за кривобокой Полиной и все-таки останусь для вас тем же, чем был. Вы очень хорошо должны понимать, что, по нашим отношениям, мы слишком крепко связаны. Я отвечаю за вас моею совестью и честью, не признать которых во мне вы по сю пору не имеете еще никакого права.
Эти последние слова совершенно успокоили Настеньку.
- Ну, прости меня; я виновата! - сказала она, беря Калиновича за руку.
- Я не обвиняю вас, а только прошу не становиться мне беспрерывно поперек дороги. Мне и без того трудно пробираться хоть сколько-нибудь вперед.
- Я не буду больше, - отвечала Настенька и поцеловала у Калиновича руку.
Почти каждая размолвка между ними принимала такой оборот, что Настенька из обвиняющей делалась обвиняемой.
IV
В течение месяца Калинович сделался почти домашним человеком у генеральши. Полина по крайней мере раза два - три в неделю находила какой-нибудь предлог позвать его или обедать, или на вечер - и он ходил. Настенька уже более не противодействовала и даже смеялась над ухаживаньем Полины.
- Mademoiselle Полина решительно в вас влюблена, - говорила она при отце и при дяде Калиновичу.
- Да, я сам это замечаю, - отвечал тот.
- Вдруг вы женитесь на ней, - продолжала с лукавою улыбкою Настенька.
- Что ж, это чудесно было бы! - подхватывал Калинович. - Впрочем, с одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной все имение, а сама бы умерла.
- И вам бы не жаль ее было? - замечала как бы укоризненным тоном Настенька.
- Напротив, я о ней жалел бы, только за себя бы радовался, - отвечал Калинович.
Иногда, расшутившись, он даже прибавлял:
- Отчего это Полина не вздумает подарить мне на память любви колечко, которое лежит у ней в шкапу в кабинете; солитер с крупную горошину; за него решительно можно помнить всю жизнь всякую женщину, хоть бы у ней не было даже ни одного ребра.
Петр Михайлыч по обыкновению качал головой; но более всех, кажется, разговор в этом тоне доставлял удовольствие капитану. Впрочем, Калинович, отзываясь таким образом о Полине у Годневых, был в то же время с нею чрезвычайно вежлив и внимателен, так что она почти могла подумать, что он интересуется ею. Всем этим, надобно сказать, герой мой маскировал глубоко затаенную и никем не подозреваемую мечту о прекрасной княжне, видеть которую пожирало его нестерпимое желание; он даже решался несколько раз, хоть и не получал на то приглашения, ехать к князю в деревню и, вероятно, исполнил бы это, но обстоятельства сами собой расположились совершенно в его пользу. Генеральша вдруг припомнила слова князя о лечении водою и, сообразив, что это будет очень дешево стоить, задумала переехать в свою усадьбу. Полине сначала очень этого не хотелось, но отговаривать и отсоветовать матери, она знала, было бы бесполезно. К счастью, в этот день приехал князь, и она с ужасом передала ему намерение старухи.
- Что ж, это еще лучше! - сказал тот.
- Как же лучше? Ты знаешь, что меня здесь удерживает, - возразила Полина.
- Да, - проговорил князь и, подумав, прибавил: - что ж... его можно пригласить в деревню: по крайней мере удалим его этим от влияния здешних господ.
- Нет, это невозможно; это, по ее скупости, покажется бог знает каким разорением! Она уж и теперь говорит, зачем он у нас так часто обедает.
- Да, - повторил князь и потом, опять подумав, прибавил: - ничего, сделаем...
Полина вопросительно на него взглянула.
В тот же вечер пришел Калинович. Князь с ним был очень ласков и, между прочим разговором, вдруг сказал:
- А что, Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может быть, маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное, есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей будут жить по соседству от нас, в своем замке...
Калинович вспыхнул от удовольствия: жить целый месяц около княжны, видеть ее каждый день - это было выше всех его ожиданий.
- А вы тоже переезжаете в деревню? - едва нашелся он отнестись к Полине.
- Да, мы уезжаем отсюда, - отвечала та, покраснев в свою очередь.
Смущение Калиновича она перетолковала в свою пользу.
- Итак, Яков Васильич, значит, по рукам? - сказал князь.
- Я почту себе за большое удовольствие... - отвечал тот.
- Прекрасно, прекрасно! - повторил князь несколько раз.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
- Здравствуйте! - встретил его своим обычным восклицанием Петр Михайлыч.
- Здравствуйте и прощайте! - отвечал Калинович.
Настенька, капитан и Палагея Евграфовна, делавшая салат, взглянули на него.
- Это как прощайте? - спросил Петр Михайлыч.
- Сейчас получил приглашение и еду гостить к князю на всю вакацию, отвечал Калинович, садясь около Настеньки.
- Как на всю вакацию, зачем же так надолго? - спросила та и слегка побледнела.
- Затем, что хочу хоть немного освежиться, тем больше, что надобно писать; а здесь я решительно не могу.
- Писать, я думаю, везде все равно, - заметила Настенька.
- Нет, не все равно: здесь, вы сами знаете, что я не могу писать, возразил с ударением Калинович.
Тем на этот раз объяснение и кончилось.
Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а дня через два были присланы князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер перед его отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем, начала было плакать; Калинович вышел почти из себя.
- Что ж вы такое хотите от меня? Неужели, чтоб я целый век свой сидел, не шевелясь, около вашей, с позволения сказать, юбки? - проговорил он.
- Я не хочу и не требую этого; оставьте мне, по крайней мере, право плакать и грустить, - отвечала Настенька.
- Нет, вы не этого права желаете: вы оставляете за собой странное право - отравлять малейшее мое развлечение, - возразил Калинович.
- Бог с тобой, что ты так меня понимаешь! - сказала Настенька и больше ничего уже не говорила: ей самой казалось, что она не должна была плакать. Калинович окончательно приучил ее считать тиранством с ее стороны малейшее несогласие с каким бы то ни было его желанием. Чтоб избежать неприятной сцены расставанья, при котором опять могли повториться слезы, он выехал на другой день с восходом солнца. Дорога сначала шла ровная, гладкая. Резво и весело бежала бойкая четверня, и легонький, щегольской фаэтон только слегка покачивался. Утренний воздух был сыроват и свеж. Солнце обливало розовым светом окрестность. В стороне, на поле, мужик орал, понукая свою толстоголовую лошаденку. На другой стороне дороги лениво тянулось стадо коров. В деревнюшке, на полуразвалившемся крылечке, стояла молоденькая хорошенькая бабенка и зевала. Чу! Блеют овцы. Наносится, вероятно из города, благовест к заутрени. Рябит и волнуется выколосившаяся рожь, и ярко зеленеет яровое. В небольшом перелеске, около дороги, сидит гриб, и на краю огнища краснеют две - три ягоды земляники. С крутой и каменистой горы кучер затормозил колеса, и коренные, сев в хомуты, осторожно спустили. Смиренно потом прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы, слегка вздрагивая и прислушиваясь к бестолковому шуму колес и воды, а там начался и лес - все гуще и гуще, так что в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной свет... Дорогу почти сплошь стали пересекать корни дерев, и на несколько сажен тянуться покрытые плесенью лужи. Но посреди этой глуши вдруг иногда запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и перекликнутся уж бог знает какие птички, или шумно порхнет из-под куста тетерев... Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: "Что если б княжна полюбила меня, - думал он, - и сделалась бы женой моей... я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки... богат... муж красавицы... известный литератор... А Настенька?.." - задавал он вдруг себе вопрос, и в воображении его невольно возникал печальный образ бедной девушки, так горячо его поцеловавшей и так крепко прильнувшей к его груди в последний вечер... Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его героя жили две любви, чего, как известно, никаким образом не допускается в романах, но в жизни - боже мой! - встречается на каждом шагу. Настеньку Калинович полюбил и любил за любовь к себе, понимал и высоко ценил ее прекрасную натуру, наконец, привык к ней. Но чувство к княжне было скорей каким-то эстетическим чувством; это было благоговение к красоте, еще более питаемое тем, что с ней могла составиться очень приличная партия.
