Владимир Попов - Разорванный круг
В аэропорту Василий Афанасьевич передал Брянцеву берестяную кошелку, затянутую обрывком старой рыболовной сети. Он догадывался, кому предназначаются раки, а потому выбрал самых больших и широкозадых.
Транзитный самолет опоздал, Брянцев добрался до Сивцева Вражка только к девяти. Позвонил на всякий случай, хотя ему было известно, что Валерка в пионерлагере. Подождал немного и отпер дверь своим ключом.
Не раздевшись, вывалил раков в ванну и невольно залюбовался ими. Подобрал же экземплярчики Василий Афанасьевич. Вот будет довольна Еленка!
Сколько раз пытался Брянцев сделать ей какой-нибудь подарок и всегда получал отпор. Не устояла только, когда принес отрез шерсти цвета фрез, очень уж подходил этот цвет к ее светло-серым глазам, к пепельным волосам. И только однажды сама сказала, когда он затащил ее в комиссионный магазин на улице Горького: "Купи мне эти серьги, Алеша. Они очень подойдут к тому платью". Серьги были недорогие, коралловые. Потом она, как бы оправдываясь, призналась: "Мне очень хотелось иметь от тебя какую-нибудь вещицу, которая постоянно напоминала бы о тебе. Но сам ты не проявляй инициативу. Запрещаю. Не потому, что не доверяю твоему вкусу. Так... вообще... не надо".
Брянцев поворошил раков, сбрызнул их водой из душа, отчего они зашуршали, расползаясь в разные стороны, и прошел в комнату.
Сел на диван. Хотелось отдохнуть, а вернее, просто побыть в этой комнате, которая всегда вызывала у него чувство умиротворения и успокоенности. Как все мило здесь. Ничего лишнего, что мешало бы жить. Низкий диван, круглый журнальный столик с двумя легкими креслами по бокам, маленький письменный стол у окна. Небольшое пианино уютно примостилось в углу. На нем бисквитного фарфора бюсты Моцарта и Доницетти. Удобный торшер с кокетливым абажуром, сделанным руками Елены.
Алексей Алексеевич закурил, посмотрел, открыто ли окно; Елена не любила запаха застоявшегося табачного дыма. Открыто. Только сейчас он заметил на столе тетрадь в сафьяновом переплете с золоченым обрезом, которую никогда не видел раньше.
Взял тетрадь и снова уселся на диване. Наспех перелистал страницы, исписанные знакомым почерком, увидел, что это дневник, и захлопнул его. Не из деликатности. Страшно стало заглянуть в человеческую душу, в те глубины, которые, безусловно, скрываются от него. Но любопытство взяло верх, он открыл первую страницу.
"Какой это оказался великолепный мальчишка! - прочитал он первые слова и не удержался от того, чтобы не читать дальше. - У него настоящая, словно врожденная мужская смелость. У нас вообще мальчишки не трусы, но их смелость идет от озорства, от стремления показать себя, я бы сказала, какая-то напряженная, вымученная смелость. А он смел потому, что у него начисто отсутствует чувство страха, и ему не надо глушить в себе этот страх. Даже в самые опасные минуты он не только спокоен, но и весел.
Трудно писать, соблюдая последовательность, когда мысли кружатся в таком хороводе, что не знаешь, как их обуздать и привести хотя бы в хронологический порядок.
Когда он первый раз появился в классе и остановился, спокойно разглядывая всех нас, словно взвешивая каждого - кто чего стоит, я ощутила к нему неприязнь. Большой, выше на голову самого высокого из ребят, с крупными руками, в кожу которых въелась какая-то чернота, он походил на переростка. Я подумала, что он из райкома комсомола или с завода, который шефствует над нашей школой. Но он спросил, где есть свободное место. Мальчишки указали на парту у двери, место, которое у нас не любили, и он покорно уселся за нее.
Оказалось, что он перевелся к нам из другой школы, где у него произошли неприятности. Он ничего особенного не делал, остроумием не блистал, но столько в нем было мужественной уверенности, что мальчишки вскоре признали его своим лидером. Девчонки тоже были к нему неравнодушны. А я не понимала, что они нашли в нем. Во всяком случае, это не принц Калаф".
Брянцев снова перелистал дневник. Все записи были посвящены ему, только ему, никаких других он не обнаружил. Посмотрел на даты. В первой своей части дневник заканчивался описанием выпускного вечера. Потом перерыв и снова записи, датированные годом их встречи в Новочеркасске.
17 августа
"Лека приходит ежедневно, мы с ним проводим целые дни. Опять бой часов на соборе разлучает нас, как в годы юности, опять тревожится мама, как и раньше, и что-то ворчит насчет приличия и старых вскрывшихся ран, насчет розы, которая расцветает вторично, и прочих атрибутов присущего маме высокого "штиля".
А вчера она сказала мне жесткие слова: "Милая моя, любовь, которая бывает эпизодом в жизни мужчины, целая история в жизни женщины". А потом сразила еще одной фразой: "Ты знаешь, мне твой друг напоминает охотника, который напал на след им же подраненной дичи и теперь старается во что бы то ни стало добить ее".
Подранок! Как это беспощадно сказано... Но я не хочу быть добитым подранком. Лучше уж быть раненной вторично, но недобитой. Не хочу!"
18 августа
"До сих пор не знаю, женат он или нет. Наверное, женат. А он не знает о том, что я свободна. Мы договорились пожить в мире воспоминаний и не выходим из этого мира. Я еще не рассказала ему о Сергее, о его нелепой смерти, о сыне. Нельзя подранку показывать, что он совсем беззащитен... Вся эта погоня за воспоминаниями, использование "гипноза места" может показаться ему заранее обдуманным стратегическим планом. Нет, пусть он ничего не знает. Тем более, что он собирается уезжать. Я с ужасом думаю о том дне, когда открою глаза и пойму, что его нет, что мне больше не придется ждать встреч и расставаться с ним, о том дне, когда перестану ощущать теплоту его руки, слышать его голос, низкий, густой, такой мужественный голос".
20 августа
"Может ли чувство сохраняться подспудно, независимо от тебя, и, главное, незаметно для тебя? Произошло что-то непонятное. Столько лет мы не виделись с Алексеем, а встретились так, словно ждали все эти годы друг друга. Каждый раз, когда я приезжала в Новочеркасск, я вспоминала о нем, бывала там, где бывали мы вместе, и в душе всегда возникала тоска о прошедшем мимо и нелепо утраченном счастье. Глухая тоска, но странно, что она не убывала. А последний раз она была особенно острой. Я думала, что это от одиночества, на которое обрекла меня жизнь после гибели Сергея. Жизнь или я сама? Ведь были люди, которые хотели жениться на мне. И неплохие люди, интересные. Но не было в них главного - мужественности, что так привлекало меня в Алексее. Сергей тоже был мужественный. Они-то и сформировали мои вкусы. Может быть, это по закону контрастности? Потому что я сама трусиха?"
Алексей Алексеевич взглянул на часы. Половина десятого. К десяти его вызывали в Госплан. Не пойти нельзя, но и оставить дневник непрочитанным теперь он не мог. С каждой строкой он узнавал Елену больше, глубже, чем знал до сих пор. Забрать дневник с собой? Нет, нельзя. Мало ли что еще таится на его страницах. Может быть, и такое, чего Лена стыдится, что можно знать только ей одной. И поступок его вызовет гнев или, что еще хуже отчужденность.
Снял телефонную трубку, набрал номер, назвал себя. Нет, ему положительно везет в жизни! Референт извинился, сказал, что совещание перенесено на завтра. Алексей Алексеевич не сумел подавить радостного возгласа и, повесив трубку, снова занялся дневником.
21 августа
"Я, кажется, начинаю понимать состояние человека, приговоренного к смертной казни. Он радуется каждому дню, который дарит ему жизнь, но как мучительны эти дни, когда знаешь, что все равно они кончатся... Горше этой пытки невозможно себе представить. Не возникает ли у такого человека желание поскорее избавиться от мучений? Вот и мне иногда хочется, чтобы Алексей поскорее уехал, или самой уехать, бежать без оглядки...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я счастлива, но это горькое счастье, омраченное ожиданием неизбежной разлуки. Как бы я ни старалась казаться веселой, мне это не удается. И Алексей стал другим. Неужели и у него возрождается чувство? Неужели и он так же дорожит этими часами и отодвигает минуту разлуки? Он сказал, что приехал на неделю, но неделя уже прошла..."
22 августа
"...Чувство легче подавить в зародыше, чем назначить ему пределы. Иногда мне кажется, что мы оба теряем власть над собой... Но он так же послушен, как раньше. Щадит меня? Думает, что я замужем и, переступив границу, буду мучиться угрызениями совести? А может быть, себя? Спасается от угрызений? Что бы там ни было, но мое уважение к нему растет, как растет... Да, это любовь".
23 августа
"Сегодня он сказал мне "любимая", а завтра он уезжает. Просил прийти проводить. Не пойду, не в силах. Пусть думает, что хочет. И - конец".
Дальше шли пустые страницы. А вот запись, датированная днем его отъезда в сентябре.
"Алексей уехал. Даже день о нас плачет. Мелким, тоскливым дождем. Я держалась молодцом, и, как ни удивительно, мне это не стоило больших усилий. Что, израсходовала запас боли, который мог уместиться в душе, на ежедневные мысли о разлуке? Или появилась надежда, что когда-то, может быть, совсем скоро, мы будем вместе? Он ничего не обещал мне, но он что-то задумал. Это я видела по глазам, они у него никогда не лгут. Хорошие у него глаза, мягкие, ласковые и преданные. И самое главное - исчезло в них выражение вины.
