Татьяна Алферова - Рефлексия
Эти посикушки все помладше были, но актрисы из них - ноль, никакие. Я одна хорошо играла, а они еще выделывались первое время передо мной, как же, инженерши фиговы, все с высшим образованием, а я - буфетчица. Особенно одна собачиться пыталась, фря такая, красавицей себя считала, как звали-то ее даже не помню, тьфу. Но я живо их на место поставила, тем более, что играла лучше всех, и Катьку эту, королеву недоделанную - вот где держала. Режиссер наш, драный козел, если разобраться, меня из всех выделял. Пусть Валька лепечет, что он в Королеву сразу втрескался, чушь! Меня любил, но боялся официально отношения оформить, на нем темные дела были, я по великодушию не обращала внимания. Не зря же его посадили, комитетчики сколько времени разбирались. И ведь, зараза, меня ухитрился приплести, меня - меня! - больше прочих тягали, норовили к следствию пристегнуть. А мне никак тогда увольняться нельзя было, я уже беременная Валеркой ходила, никто не знал. С комитетчиками я тоже живо разобралась, что в самом деле рабочего человека тягать, если им идеологию подпустить надо - пусть среди этих ищут, после институтов которые. Всем известно, что в институтах творилось, все предатели и перебежчики именно оттуда выходили. Конечно, они забегали, как же в самом закрытом заведении, в почтовом ящике, и вдруг такая аморальная грязь. Я-то во всех грязных делах не участвовала, по молодости, какая же молодость без безрассудства, рядом случайно оказалась. Но быстро сообразила, что все их дела аморалкой пахнут, отошла в сторону, просто мой отход по времени совпал с началом следствия. Я уже отошла от них, но разве следователю докажешь? И, все-таки, я доказала. Доработала в том "почтовом ящике" до декрета, ничего, выдержала. Валерку приходилось в круглосуточные ясли отдавать, но выкрутилась. С посикушками теми не общалась больше. Кто я, и кто они? А теперь Валька, говорят, туалеты охраняет, а Катька, поди, за границей метлой машет. Захотелось сладкого житья, а кому она там нужна? В ее-то возрасте! И хорошо еще, если метлой. Про остальных, да и про этих двух, мне совсем не интересно, у меня своя жизнь, дела.
С сыном разобраться надо. Пора бы уже ему выправляться, семью заводить нормальную. А то родили мне внучку, еще неизвестно, чья внучка. Валерка простоват, связался с хитрожопой девкой, вроде тех моих, из самодеятельности. Она после института, а работает - не пойми кем, щей сварить не умеет, не говорю постельное белье постирать, все не так делала, вещи не на место вечно клала, пахнет от нее какой-то кислятиной по всему дому - ах, французские духи! - что я не знаю, как хорошие духи пахнут? С другом Валеркиным шлялась, пока сын в армии служил, так что неизвестно чья внучка. На меня, во всяком случае, не похожа, и глаза синие - в их породу. Сын послушный, мое же воспитание, не вмешивался, когда я ее учила уму-разуму - не понравилось ей. А ты сперва научись семью обихаживать, да деньги зарабатывать, а потом соображай, что тебе нравится. Я в ее годы ребенка растила без бабушек и зарабатывала, всегда дома и рыба красная была из буфета, и виноград, это в период полного дефицита. А она что? Поначалу по-хорошему предлагала ей ко мне в столовую идти, думала, может у них сложится с Валеркой. Нет, не пошла в столовую, ей особенная работа нужна, ну и что, вон ей Вальку в туалете показать, той тоже нужна была особенная работа. Всего добиваются честные люди и сильные. Им и истина открывается.
Валерка встречается, конечно, с девушками, но ни с одной меня еще не познакомил, все не те попадаются. Ему надо такую, чтоб умела делать хоть что, чтоб не безрукая и чтоб не заносилась, нос не драла передо мной и перед ним, само собой. Чтоб помоложе его, тихонькую такую, маленькую. Я что, я приму любую, лишь бы ему хорошо было. Но девицы пошли сейчас резкие, грубые. Корыстные все, всем нужны подарки, кабаки, все на квартиру метят. Да, хорошо бы у нее еще своя площадь была, без родителей, а то как узнаешь - корыстная она или нет? Хотя я-то конечно разберусь, но Валерка вот... А может, и не надо ему семьи, и со мной проживет, с матерью ему чем плохо? Ребенок есть, вырастет, можно посмотреть, может и ничего окажется, все-таки, девочка, внучка. Подождать надо, посмотреть. Ждать я всегда умела. Сегодня один Валерка дома остался, мне на бдение надо. Ну, думаю, что никакой девки не приведет, отдохнуть тоже требуется. А тень сегодня с утра разлеталась, как моль, прямо, словно меня на улицу выталкивает, я так это поняла. Наверное, сообщала, что надо сына предоставить его раздумьям, поймет, как без матери в дому плохо. А то моду взял - на мать голос повышать! Я ему поору, оралка отвалится. Да и то, какие у него без меня раздумья, все же в голову ему самой вкладывать надо. Пора сыном заняться, пора. Вот ревизию в столовой переживу и займусь.
Черт их знает, что им теперь подавать? Заелись все, зажрались. А фиг я им взятку дам, не подкопаются, у меня все чисто, концов не найдут. В случае чего, знаю куда позвонить, со старых времен, со следствия телефончик остался, люди только сменяются, телефончик тот же - ну, я же им почти и не пользуюсь, редко вспоминают.
Все сама. Сейчас ни на кого надеяться нельзя.
Ожидающая
Та, которая наблюдала сверху, вынырнула из глубин монолога, задыхаясь, как от нехватки воздуха, и решила скользнуть совсем в иной день, где не встретилось бы людей знакомых, любимых и мучающих. Она вернется в прихожую, можно вернуться назад, к вопросу Алика о Людмиле Ивановне. Но времени мало, рисковать нельзя и стоит попробовать совсем по-другому, с самого начала. В случае успеха она освободится и может не следить за встречей в тесной прихожей, может отправиться в любое солнечное утро играть с веселыми лучами. Нет же, в случае успеха она как раз свободу потеряет и лучей не увидит. Неважно, там будет видно.
Она покачалась на волне, готовой устремиться в любом направлении, и поплыла, не высчитывая, пока волна не опустилась на ночной, но не дремлющий сад посередине белого месяца июня, там, где в кирпичном небольшом доме не могла уснуть молодая женщина.
На улице слабый ночной ветерок бродил в свежей зелени яблонь и вишен, перебирал резные веточки укропа на аккуратной грядке; из приоткрытого окна тянулся сладкий запах розовых тяжелых цветов, распустившихся утром, но женщине казалось душно в маленькой комнатке с букетом желто-коричневых ирисов на круглом столе под жаккардовой скатертью. Ирисы почти не пахли, потому их и поставили к ней на стол, но не спящей чудилось, что духота в комнате именно от них. Цветы выпивают слишком много воздуха, обкрадывая ее. Вставать для того, чтобы вынести вазу на веранду не хотелось: услышит мать, забеспокоится, придет к ней и будет сидеть и вздыхать, сдерживая слезы.
Кровать с панцирной сеткой отчаянно скрипела при каждом движении, нежное лицо женщины с бледными пигментными пятнами жалобно сморщилось, руки привычно легли на огромный горячий живот, который мешал, позволяя спать лишь на боку, а она привыкла засыпать на спине, вытянув руки поверх одеяла, как приучили.
Женщина подумала, что муж, наверное, сумел бы успокоить ее, но он приедет только на выходные, а пока придется обходиться обществом родителей, старающихся загнать свое горе подальше, чтобы не расстраивать дочь в ее положении. Родители очень старались не говорить при ней о брате, но только получалось у них неважно. И не могло получиться, ведь сколько она себя помнила, они всегда жили на даче вместе с братом, до сих пор их общие детские игрушки валяются на чердаке, оплетенные нежной запылившейся паутиной, сотканной не одним поколением крестовиков. В детстве она панически боялась пауков, и брат обожал пугать ее:
- Смотри, тебе паук на подушку упал, лови быстрее!
Но хоть он и пугал ее, дразнил плаксой и забирал самые нужные карандаши: красный и зеленый, она любила брата больше всех. Он так смешно передразнивал учителей и родителей, мог показать, как бежит по следу собака или квохчет курица, знал целую кучу смешных историй. Когда они выросли, не мать, а брат обучал ее разным полезным хитростям, например, как вести себя с соседом, в которого она была безнадежно влюблена с четвертого класса, или как подводить стрелки на веках - его учили даже этому, там, в его институте. Они все ужасно гордились, когда он поступил, без всякого блата, а конкурс чуть ли не сорок человек на место. Они всегда гордились им, таким талантливым, умным и красивым, они знали, что у него особая судьба, не как у всех, к нему нельзя применять общие правила.
На двадцатилетие она подарила брату черный свитер, который связала самолично, с тех пор он всегда ходил в черном. Сколько подобных свитеров она успела перевязать, до тех пор пока его... Нет, нельзя об этом думать, нельзя, такие мысли могут плохо сказаться на маленьком, теперь она никогда не бывает одна, маленький все время с ней, внутри.
Муж постоянно ревновал ее к брату, муж, тот самый сосед, которого ей не видать бы как своих ушей, если бы не хитрые советы брата. А вот мать вряд ли одобрила бы те советы. Сейчас и ей самой немножко стыдно, но своего-то она добилась! Муж носит ее на руках в прямом смысле, и все подруги ей завидуют. А если бы они все-таки ограничивали брата хоть в чем-то, если бы родители потребовали, чтобы он жил с ними постоянно, а не в комнате, доставшейся от бабушки - что хорошего жить в коммуналке! - вдруг все сложилось бы по другому?
