Олег Постнов - Песочное время - рассказы, повести, пьесы
- Причем тут она! Возьми меня на руки и отнеси в спальню - вот тебе задача.
- Ну, это-то, конечно, это нетрудно, - сказал Николинька, ухмыляясь.
Он слегка крякнул, присев, подхватил ее одной рукой под колени, другой за шею, распрямился без видимого труда и, выйдя из зала, стал медленно подниматься по лестнице вверх, стараясь не нашуметь. Лика вся как-то съежилась у него в руках и притихла, закрыв глаза. У дверей спальни он повернулся боком, толкнул плечом дверь, а потом поднес Лику к ее койке и поставил осторожно на ноги.
- Что теперь? - спросил он.
- Хорош... - сказала она как-то тонко и хрипло. И вдруг вся осела пред ним и раньше, чем он успел что-нибудь понять, стала целовать ему ноги.
- Ну это уж... Это лишнее, - забормотал он, улыбаясь и хмурясь. Отступить от нее он, однако же, не смел. Она сама затрясла головой, от него отстранившись, и провела по лбу тыльной стороной руки.
- Вот что. Ты сядь, - велела она.
Он опустился подле нее на корточки. Тогда она расстегнула ему ворот рубахи, дернула за рукав, обнажив мясистое жирное его плечо, и предупредила:
- Теперь не ори. Будет больно.
И вдруг впилась зубами у самой его шеи, сильно, но лишь на миг. Он засопел, испуганно вздрогнув, но честно не проронил ни звука.
- Ну вот, кровь, - сказала она, тронув пальцем укус. - На этом и точка. Это мой знак тебе - знак любви и братства. Это ты помни - потом, когда все поймешь. А теперь спать. И завтра ни слова. Ты понял?
Он кивнул. Потом почесал плечо.
- Ничего-ничего. Я не ядовитая, - сказала Лика. - Иди в постель. Да: и заткни, пожалуйста, эти дьявольские часы. Им здесь не место.
Ни слова не говоря, он взял часы с тумбочки, вскрыл им корпус и сломал пружину.
- Спасибо, - сказала Лика. - Все равно они врут... А так зато сверчок слышен...
Сверчок действительно стрекотал.
- Ты ведь знаешь теперь, о чем можно просить сверчков, верно? - спросила она.
- Но ведь это сказка, - сказал Николинька.
- Нужды нет: можешь попробовать. Сходи, встань на колени и сам проверь. Не хочешь?
- Н-н-ет...
- Ну, как знаешь. А я, может быть, позже пойду. Все равно у меня тень. И пока моя ночь не кончилась... Кстати: ты молишься на ночь? - Кому?
- Богу, конечно.
- Разве бог есть?
- Есть. Запомни это и каждый вечер молись. Особенно о своей маме. Она ведь теперь одна, ей грустно.
- Откуда ты знаешь?
- Я все знаю. Иди спи.
- Ладно. Покойной ночи.
- Покойной.
Уже был рассвет.
... Все вышло отлично. Зоя вернулась как раз к их отъезду. Николинька чуть не проспал. Увалень, разумеется; но тут - очень кстати. Лика лишь чмокнула его в лоб, на ходу спросив, все ли он помнит. Это про их детство, конечно. Он смутился так, что пришлось его подбодрить ("Николай! попрощайся с Лилей!"). Тогда он сказал "Прощай!", а она ответила, хмыкнув: "Прощаю. Пиши мне письмо". Дверца хлопнула, тени ветвей сползли с обтекателей. Их отражения мелькнули еще на дне ветрового стекла. Потом мотор взвыл и развернул машину. Зоя махала рукой. Николинька побрел умываться.
На обратном пути, в коридоре, он услышал за дверью голос отца.
- Вообрази себе, - говорил тот (вероятно, Зое), и голос его был высок и чист. - Она нимфоманка! Я не знал. Игнат сказал только утром. Испортила в школе все парты и стены в клозете. Стишки, рисунки, жуткий скандал. В том санатории, куда они едут, есть психиатр - знаменитость. Игнат надеется... А я тоже хорош: уложил ее к сыну.
- Ты же не знал, - сказала Зоя. - Ты думаешь, у них там что-нибудь было?
- Да вот... не думаю. Стараюсь не думать.
- Гм. Может быть, прямо его спросить?
- Зачем? Все равно теперь поздно.
Было слышно, как он расхаживал по кабинету.
- И такая уродина, - протянула Зоя негромко. - Костлявая, разные плечи... А зубы? Вот разве глаза.
- А что - глаза?
- Вот эти черточки на висках. Это кое-что значит. Это... Это иногда очень сильно действует.
- Да? Может быть. Но Игнат... Понимаешь, им просто нельзя было иметь детей. Тем более двух. Безумство! Он же женат на своей сестре, ты это знаешь? Там, правда, разница в много лет, но все равно: генетика. Страшно. Их старшая ведь совсем не в себе. А эта - вот так. Эх-х...
Николинька пошел прочь. "Что это - нимфоманка? - думал он про себя. В детской энциклопедии этого, наверное, нет. А большой словарь в кабинете. Ладно, я вечером посмотрю..." Он перестал думать и поднялся в спальню. Отец меж тем продолжал - уже другим тоном: - Ты знаешь, еще: Игнат рассказал. На этой даче, представь себе, был Сталин. Правда, всего только раз. Заночевал и уехал. Но тогда сюда провели свет, воду и все такое. Он жил там - в той части, что на замке. А после него дом был заперт. Тут вовсе никто не жил - до самой его смерти. Забавно, да?
Николинька этого уже не слышал: он был поглощен делом. Он разобрал часы и спрятал их в стол. Ныло плечо. Он оттянул рубашку и оглядел укус. Тот посинел, пунктир зубов был отчетливо виден. Николинька подумал еще, что если они с отцом, как всегда, поедут сегодня к морю, то тот обязательно это заметит и спросит, откуда. Он сел за стол. Бумага и ручка лежали сверху. Он свернул лист вдвойне и старательно вывел в углу: "Здравствуй, Лика!" Потом попробовал вспомнить, что в таких случаях пишут всегда. "У нас все хорошо". А дальше? Он просидел с час. Но ничего не придумал. Потом его позвали обедать.
Памяти Елисаветы Кульман 1992
ЛИБРЕТТО*
Дитя, сестра моя!..
Бодлер
ПРОЛОГ
Милая сестра, здравствуй.
Должен признаться, твой звонок удивил меня: после стольких лет молчания я вряд ли мог на него рассчитывать. По правде говоря, у меня не было твоего адреса, ни номера, и я полагал, что мой, в свой черед, неизвестен тебе. К счастью, оказалось, что это не так. Твои новые интересы любопытны мне - и столь же неожиданны, как и всё, связанное с тобой. Театр танца не такая уж экзотика, но я никогда не думал, что им займешься ты. Впрочем, нам было 17 лет - тебе было 17 лет - когда мы расстались. С тех пор, конечно, многое должно было произойти... Как бы там ни было, я выполнил твою просьбу, не знаю уж, удачно ли. Но об этом ты суди сама. Танцевальное либретто - новость для меня, потому я решил пойти привычным путем. Программа состоит из трех рассказов, каждый из которых - как бы эмоциональная партитура, по которой должна строиться очередная сцена спектакля. Это вроде выдуманных биографий Лопеса: все детали произвольны, важна лишь канва. Ты сама понимаешь, мне трудно решить, что именно удастся выразить средствами танца или при помощи освещения, декораций и пр. Поэтому в заключении я постарался представить себе, как бы всё это перенести на сцену. Если в целом моё "либретто" тебя устроит, частности обсудим. Ты помнишь, прежде меня занимал Борхес с его "Историей танго". Но от этой мысли пришлось отказаться; единственный отголосок ее - во втором рассказе, который можно, пожалуй, сравнить с его новеллой "Заир". Но старик ничего почти не писал о любви - вот беда! Пришлось исправить его ошибку - если только это ошибка. В любом случае замысел исполнен. Итог перед тобой.
БЕЗДЕЛУШКА
Я рантье. Мне 28 лет. Я ленив. Из России я уехал в детстве.
Малышка Мими - моя служанка. Она приходит каждый день. Это очень забавно: следить за тем, как она справляется со своей работой.
Ей очень идут чепчик и фартук: в них она готовит мне завтрак, потом обед. К ужину я оставляю себе что-нибудь впрок. Чепчик она не снимает и тогда, когда стелет постель в моей спальне или метет пол. У ней длинные ресницы, светлые серые глаза и та особая белизна кожи, которая свойственна немкам. Впрочем, немка она лишь на часть, кажется, по отцу (он погиб где-то на фронте). Я не принял участия в Сопротивлении, но мне смешно, что моя страна победила немцев даже в Европе. Мими редко говорит об отце. Мне он видится пыльным, старым, в рогатой каске. Меж двух войн он зачал Мими.
Под ее рукой безобразный ком моей пижамы распадается надвое, повторив мою тень, и, вдруг сжавшись в квадрат, ныряет под покрывало. Постель обретает торжественный вид, тут любая морщинка - обида. Мими между тем уже хозяйничает в моем шкафу, целясь ресницами в каждую вещь, брошенную в беспорядке. Вид у нее серьезный, взрослый. В это время она не любит говорить со мной, и я, взяв из ее рук полотенце, молча иду в душ.
Когда я возвращаюсь, спальня пуста, а на кухне шумит вода и что-то потрескивает на плитке. Я люблю запах домашнего чада. Это - детство, Россия. За завтраком я обмениваюсь с Мими новостями. У ней их больше, чем у меня. Это не удивительно: она живет в том мире, что за окном, а я - у себя дома. Там, я знаю, у нее есть мать и жених, и все трое они бедны. Он тоже немец. Немцам сейчас трудно в Париже. Я предлагаю Мими разделить со мной трапезу. Порой она соглашается - тогда я ухаживаю за ней, а не она за мной. Ее строгость проходит, она улыбается шуткам и рассказывает, как провела вчера вечер. Вечер - это то время, когда я не вижу ее.
После завтрака я ухожу в кабинет, а она берется за уборку. Сидя над книгами, я слышу ее шаги, возню, постукивание швабры - и вдруг бурный, как воздушный налет, вой пылесоса. Он обрывается через миг. Перед тем как войти ко мне, она всякий раз стучит согнутым пальчиком в дверь. Я притворяюсь, что занят, морщу лоб и чувствую, как она боится меня побеспокоить. Не могу выразить. как она деликатна и робка. В ее глазах смесь почтения и испуга. Она не знает темы моих трудов (история стеклодувного дела), но для нее они - табу. С обреченным видом я позволяю ей протереть мой стол, забрав бумаги и откинувшись грузно назад в кресле.
