Михаил Федотов - Иерусалимские хроники
БУХАРЕСТ. Настроение было неплохим... беспокоятся, что в поезде им дадут мясное с молочным...
ИЕРУСАЛИМ ................... (неразборчиво)
БУХАРЕСТ. Я им приблизительно так и сказал... все, мы возвращаемся, будем звонить из аэропорта... готовьте следующую партию...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
ЕЕ НЕТ
День, ночь, снова день, я знаю имя Бога, стало ли мне от этого легче, да, стало легче!
Боря ночью влез в окно. "Ты один?" -- спросил он осторожно. Я включил ночник и посмотрел на часы. "Видел тебя с бабой, -- добавил он. -- Ты бабу завел?"
-- Да, что-то такое, -- неопределенно ответил я.
-- Про ловушки в гастрономах слышал? -- выдохнул Борис Федорович.
-- Слышал, -- ответил я. -- Очень от тебя, Боря, анисом несет, нет сил!
-- Ну и что ж теперь делать?
-- Что делать, Боря?! Учить язык! Когда тебя отправляют?
-- Никогда. Я решил тут проживать. Но как теперь ходить в гастроном? Сказать я им еще пару слов смогу, а думать на еврейском, хоть, б..., убей, не выходит!
-- Выучи считалочку! Когда тебе нужно думать на каком-нибудь языке -вот ты идешь в магазин, в аэропорт или там в банк, ты ее тверди. В аэропорт, тем более, тебе больше не нужно. "Элик-белик бом, митахат ле альбом". Или хочешь "штей цфардеим, диги дан, диги дан", но это сложная! Давай я тебе первую напишу. Да никак она не переводится! Какое тебе дело, как она переводится, -- ты так себя только запутаешь! Идешь мимо контроля и говори -- "элик-белик бом, митахат ле альбом!" Лучше даже -- как выходишь из дому, сразу начинай твердить, а заговорят с тобой -- изображай глухонемого. У тебя два месяца для тренировки. Зубри.
-- Сам-то ты уезжаешь? -- глухо спросил Усвяцов.
-- После конкурса, Боря, поеду. Но куда -- сказать еще не могу, вернее, сам еще не знаю. Шиллера нашел?
--Нет.
-- Царство ему небесное. Хорошо бы и нас с тобой поскорее прибрали. Ты наведывайся.
Боря исчез, как и появился, а я попытался заснуть, но сон не шел. Мысли мои были тревожными. Еще бы! Три поездки за месяц с невольничьим грузом! И настроение от этого было прегнуснейшим. Наличных денег тоже пока никто не платил.
За месяц в редакции ничего существенного не произошло. Шла подготовка к конкурсу. До запрета на русский оставалось два месяца -- после этого газета выйдет в свет, и Менделевичем будут торговать, как горячими пирожками. Даже Маргарита Семеновна из издательства "Алия" сказала, что Менделевнч идет в поэтической рубрике сразу после Мандельштама и между ними уже никого не протиснуть. Бессмертие Менделевича перестало зависеть от людей. Чего обо мне сказать было нельзя.
В восемь часов я уже был в редакции. Вахтер Шалва проверил на входе мои карманы. "Слушай, мне никто не звонил? -- спросил я.--Да нет у меня, мудак, никакого оружия!" Парочка младших редакторов слонялась без дела по коридорам, и сонный Арьев сидел в своем кабинете, делая вид, что работает. "Не спрашивайте меня ни о чем! Никто вам не звонил и никто не приезжал, -раздраженно сказал он вместо приветствия. -- Вообще я не понимаю, что у вас тут происходит. Я уже не рад, что ввязался!"
-- У меня происходит?
-- Ну, не у вас, не придирайтесь! Говорят, что среди редакторов есть один маккавей. Кто это может быть?! И сегодня еще из-за Тараскина был жуткий скандал.
Профессора Тараскина, действительно, в Иерусалиме еще не было. Я даже начал подумывать, что раз прошел такой большой срок, значит, наш Тараскин не подкачал! Профессор кончил гимназию в буржуазной Латвии, знал латынь, и старец, которому плохо давались языки, не мог не принять этого во внимание.
"Как бы не так! -- воскликнул Григорий Сильвестрович. -- Вечно ты напустишь розовых слюней! Живу себе, не ведая греха, вдруг "бамс" -телеграмма. Старец недоволен. Гроза!"
-- Мною недоволен? -- спросил я со страхом.
-- Тобою, магистром, Арьевым, Тараскиным -- всеми недоволен. Эта сволочь Тараскин не хочет возвращаться в Россию. Боится. Теперь новое отчудил: издал скандальную статью про проституток, называется "Кожаные женщины". Какой он к черту экуменист с этими кожаными женщинами! Старец, конечно, в бешенстве. Но где я возьму других исполнителей его идей?!
-- Каких именно идей? -- наивно ляпнул я. -- И где Тараскин?
-- Ну, этого-то сюда приволокут. Просится на Аляску! Говорит, что успел почувствовать себя новым американцем! Еще один Довлатов! На кой черт они нужны нам на Аляске, там своих алкоголиков хватает! А идеи касаются кино. Требует сценарий ко дню рождения патриарха "Иерусалим неземной", просто документальный фильм -- ему нужно для точки отсчета. Но я уже все сроки пропустил! Пожалуй, мне лучше на пару дней исчезнуть. А то старик разволновался, звонит каждые три часа. Если наткнется на тебя, скажи, что все в разъезде. Сиди у себя, в конце дня собирай младших редакторов -- пусть отчитываются. Если Ависага объявится -- скажи ей, что ее все ищут.
Обещанная гроза состоялась на следующий день во время планерки. Я поднял трубку. "Ножницын!"--услышал я дребезжащий старческий голос. Слышно было так отчетливо, как будто звонок был не из Америки, а скорее с соседней улицы. В моем кабинете сидело несколько младших редакторов, которые с удивлением наблюдали, как я поднимаюсь из кресла и автоматически приглаживаю волосы. Я понял, что это был сам старец.
-- Где Гришка?! -- картавя, кричал он. -- Как исчез?! Всех сгною! Как фамилия?! Еврей?! -- я даже не успел назваться, но он вовсе и не собирался меня слушать. -- Подлецы! Даю вам трое суток на сценарий! Отправить ко мне с нарочным! -- бросил он в трубку, и нас разъединили.
Так единственный раз в жизни я непосредственно общался с живым гением.
Глава вторая
ТИШЕ, Я -- ЛЕША!
Всю ночь мне снился отвратительный толстый людоед, который перекусывал позвоночник клыками. Кряк. Кого не съедал сам, того посылал на погибель старцу. Я проснулся в холодном поту, решил в редакцию не ходить и сразу засесть за сценарий. И весь день, как очумелый, писал, пока у меня не начало сводить пальцы. Беда была в том, что я всю жизнь ненавидел кино. Это раз. И хорошие фильмы снимают только шизофреники, которым никакие сценарии не нужны. Все равно они их не читают. Вечером, когда раздался телефонный звонок, я уже почти все закончил.
Звонил Сенька-фотограф. "Ну, как?" -- спросил он.
-- Отлично! Считай, что готово.
-- Ты не мог бы тогда ко мне забежать? -- спросил он вполголоса. -Кажется, я отловил тут одного маккавея, но не сто процентов!
Первое, что я увидел, войдя к нему в дом, был вдребезги пьяный Шкловец. Я посмотрел на Сеньку-фотографа с изумлением: "Ты с ума сошел! Он не может быть маккавеем -- у него пятеро детей!"
Сенька обалдело вытаращил глаза: "Дети могут быть и не его!"
-- Да какие там "не его"! Похожи все как две капли!
-- Все равно посиди тут немного: он мелет всякую чепуху, а мне потом будет не расхлебать!
Шкловец, кажется, меня не узнал. Мы с ним были знакомы шапочно. В редакции он бывал мало, ни с кем не здоровался, а его таинственные материалы пересылались непосредственно старцу. Видимо, они тут с фотографом целый вечер пили.
-- Помнят, что я русский! По глазам чувствую, что помнят. А я не русский! Я полиграфический техникум кончил! Детки меня не признают за отца! (Сенька посмотрел на меня очень выразительно.) Дочка, Ханочка, донесла директору школы, что я во сне говорю по-русски! А у меня аденоиды, у меня справка есть от доктора Скурковича! И Фишер -- это не Фишер! -- плачущим голосом лепетал Шкловец. -- Тайну двух океанов смотрели? Шпион убил своего брата -- русского математика и занял его место! Вот так! "Чемоданчик мой дембельный, ни пылинки на нем!" -- неожиданно пропел он фальцетом. -- Бог -это
только идея! Нельзя поклоняться идее. Хочешь, я сниму кипу? Спорнем?! Маккавеи все ходят без кипы.
Пьяный Шкловец затих, и мы снова переглянулись.
-- Вряд ли, -- сказал я. -- Почему тебе вообще пришло в голову, что он маккавей?
-- Да он тут такое нес! Предлагал записаться в братство -- не станет же он от себя такое предлагать?! Ладно, давай переложим его на диван, надо же, как фраер назюзюкался. Орал тут, что Менделевич не имеет отношения к литературе, что он позаботится, чтобы Нобелевским лауреатом стала бухарка Меерзон. Критик сраный! Что мы с его шляпой будем делать? Снимать или нет?
-- Раз Бог -- это только идея, -- сказал я, поразмыслив, -- снимай! Там у него еще что-то есть!
Мы положили любителя поэзии на кожаный диван, а сами уселись за стол.
-- Ах, жалко, что не он! -- разочарованно выдохнул фотограф. -- Я бы его зубами загрыз. Я этих ангелов ночных ненавижу! В сорок лет уже тяжело, когда тебе по самые яйца лезут в душу! В сорок лет надо так жить, чтобы никто не видел, как ты одеваешься или раздеваешься. Надо уже так жить, чтобы, когда ты сдохнешь, еще два месяца об этом никто не знал, пока не будешь вонять из-под двери. Но попробуй так поживи. Ты куда смотришь?
На стене висела фотография старца Н. вместе с группой сотрудниц. Я узнал одну из сотрудниц. У меня не было ни одной ее фотографии.
