Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Выходило так, что Ардальону было известно существенное о нем, Соломатине. Хотя, возможно, он и блефовал. Прием известный. Разукрашен в фильмах о разведчиках. Там иных и вербовали будто бы знанием достоверного, то есть компроматом. Но тогда получился бы шантаж. Ардальон же стремился вроде бы к доверительным отношениям, мы, мол, с тобой родственные души. Соломатин пытался отстоять свою суверенность или хотя бы чугунную ограду возвести между собой и Ардальоном, но не вышло. Ардальон прилип, ни сантиметра пустоты не оставил для возведения ограды. Соломатин движения предпринимал, чтобы отделиться от Полосухина, теперь-то можно было посчитать, что и платить двести девяносто семь рублей он бросился в расчете совершить нечто отличающее его от прилипалы. Швырнул деньги жуликам, а освобождения не достиг. Что-то нужно было от него Ардальону. И ведь откуда-то Ардальон добыл (или получил) пусть и поверхностные знания о нем. Но вдруг и не поверхностные? «Мы созрели, и ты созрел…» Свое ли Полосухин выговаривал в порыве либо сгоряча или это «созрел» было внушено ему кем-то?
Однако нет, не созрел. Не созрел. Ошибся в понимании себя. И те «кто-то» ошиблись. Созревший Соломатин не подчинился бы воле или посулам верткого наглеца в валенках. И уж, конечно, не потратился бы на «Поливание кактуса». И ведь нельзя было признать Ардальона личностью сильной. И энергетика его была средних значений. Пожалуй, и ниже средних значений. Хотя он с ним, Соломатиным, и управился (мысли о последних эпизодах общений с Ардальоном Соломатин пока отгонял, в них было много досад, слизи и блевотины, из них еще выпрыгивал мерзкий карлик Дью). Легкий, верткий, быстрые деньги, быстрые деньги! Быстрые деньги сгорели и обожгли пальцы, теперь попытаемся подобраться к неспешным деньгам. Из основательных намерений - лишь какой-то железнодорожный состав. Бочка Каморзина!… И важное: он ведь чего-то испугался в Столешниковом переулке, в «Аргентум хабар», он не просто подталкивал Соломатина в какую-то щель и к разговору в ней, он явно от чего-то бежал. А Соломатина удерживало в «Хабаре» нечто властное, чужое, но при том и лакомое, чары ли какие опрокинула на него дама-распорядительница, или вот-вот должна была явиться душистая Елизавета, отличница с косичками. Блин, еще и Елизавета! И тут он - в непредвиденных чарах и путах! Возможно, и Ардальон бежал в укрытие от направленных на него чар и пут…
Беглецы. Слабые люди. Мелкие грешники.
Вот оно! Явилось опять! И осветилась для Соломатина закусочная в Камергерском.
Закусочную Соломатин знал. А двор ее - еще лучше. И слово давал: больше в нем не бывать и близко к нему не подходить. Подошел. Занесло.
Тогда и прозвучало ключевое: мелкие грешники. Кассирша в счете - человек обязательный, и цена ею была назначена точная.
Всеми в закусочной (кроме оравшего о мужике с бараниной, разве что) слова кассирши были услышаны и почти всех они заставили замолчать. Задумались стервецы, задумались. Даже этот, кого отчего-то постояльцы посчитали похожим на Габена и к кому Соломатин подойти был не в силах, а тянуло, даже этот, похоже, поскучнел. Все, все приуныли. И наглец Ардальон Полосухин не смог произнести ничего путного, остроты никакой успокоительной выдавить из себя не сумел. Будто всех примяли козырным тузом. И это был туз пик. А из двух слов опечалило многих несомненно: мелкие. Впрочем, возникали сразу же в нем, Соломатине, и протест, и роптание некое: а вам-то какое дело, кто я и как живу, так и живу, так и буду жить!
Хотя нет, суть протеста или суть тихого ворчания, даже суть невымолвленных слов была иная. Теперь в одиночестве, в спокойствии, не излечив, правда, организм от последствий отравы, Соломатин принялся роптать заново. А кто такие нынче грешники? Кто из них великие и кто мелкие? Что расстраиваться-то? На боку аппарата Людмилы Васильевны сообщалось: «Касса работает в настоящем режиме цен». Федор Михайлович собирался написать решительное сочинение о Великом Грешнике. Кабы он поприсутствовал в двадцатом веке и понаблюдал бы за иными его персонажами, хотя бы за двумя, затеявшими людские побоища, кого бы он взял в свои герои и по поводу каких грехов бы разрыдался? Что бы он нарассуждал по поводу крови младенцев? То-то и оно. Убили Александра Освободителя, и надобность в существовании Федора Михайловича отменили. И что нынче грех и что нынче добродетель? Что нынче честь? При злодействе в двадцатом столетии двух упомянутых персонажей с добродушными усами, даже и не будем говорить: злодействе, а скажем - при осуществлении житейской практики животными существами, наделенными разумом, сместились, изуродовались всяческие знаменатели, всяческие таблицы грехов и добродетелей. Сказано было: интриган Шемяка жил, не имея ни закона, ни суда Божьего. А как сейчас-то живут удачливые? Сомнения Раскольникова способны вызвать лишь сострадательные усмешки: чудак, чего терзаться-то? Убил старушку, наследил, попался, оттяни срок и живи далее. Деловые отморозки из Тамбова не имеют времени на жалости, но зато при металлических телегах и деньгах. Еще в семнадцатом веке в благополучных Нидерландах выведено: «Успех есть залог добродетели». Успех! С кровью он добыт, в подлости ли, в подвиге ли горнем, в подчинении ли сатане либо, напротив, в послушании архангелу со снежными крылами, неважно. Успех есть успех. И он - залог добродетели! Другое дело, каков у кого успех - с гору ли он Джомолунгму или с бугорок огуречной грядки? Оттого-то вчера и пригорюнились в Камергерском мелкие грешники, что успехи (если они вообще добыты) у них - мелкие. Впрочем, многие-то пригорюнились на секунду, потому как великие успехи и уж тем более великие грехи (возвратимся к таблицам вздорных условностей) им и не нужны. И не по силам.
А он, Андрей Соломатин, все же успокоиться не может. И ведь произнесено было кассиршей Людмилой Васильевной, хотя и со вздохом, но со вздохом привычки, будто чек пробивался. К тому же чек с суммой заурядной, не сулящей заведению доход. И Ардальона Полосухина задело! Легкий-то Ардальон легкий, а ведь держал в голове железнодорожный состав. Теперь Соломатин вспомнил какой. Тот самый, на котором прокатился от станции Хасан до Москвы очередной Большой корейский Ким, отмечая столетие Транссиба, а потом и до Питера, отмечая уже полтора века российских железных дорог. То есть, конечно, не тот самый, именно не тот самый, а не нуждающийся в рельсах и шпалах, в пространствах глобуса, а главное, ставящий все остальные передвижения человеков - вне расписания. Есть его расписание в мироздании, и достаточно. И не ропщите. Каков легкий-то Ардальоша! Но он, Андрей Соломатин, чем лучше? И он расстроился вчера из-за гордыни, из-за нее же и теперь пребывает в унынии. Гордыня - смертный грех, выжжено угольями. Ну и хрен с ними, с этими угольями и установлениями древних педантов. Коли б человек не имел гордыни, он и по сей день обросший клочьями сидел бы в пещере и пускал слюни при виде мамонтов. А он нынче от излишеств и щедрот своих может позволить себе быть вегетарианцем и не носить мехов.
Впрочем, лет пять назад, поменее пожалуй, Соломатин был готов изнурять себя покаянными поклонами и бить лбом в чугунный пол. Тогда и к терзаниям Раскольникова он относился без сострадательной усмешки. Случай его совершенно не походил на случай Раскольникова. Иные страсти, иные обстоятельства, иные подробности, иной философический (или формулировочный) посыл. Вышел конфуз. И не конфуз, а крах. Потрясение. Нестерпимым желанием, коли уж не повесился и не застрелился, было тогда - раскаяние, смирение, безмолвие. Собеседник из понимающих добавил - и послушание. Вот к послушанию Соломатин оказался не готов. По его убеждению, послушание, даже и без произнесения слов, должно было отменить безмолвие. И все же в монастырь Соломатин себя направлял. Ему подсказывали: есть умнейший игумен в Псковско-Печерской лавре, есть тихие обители под Вологдой. Говорили и иное: можно успокоить душу, истинно обратившись к Богу, и в Москве. Есть примеры. Приводили имена истинно обратившихся, нашедших в Боге, по псалму - Прибежище и Силу. Имена этих «обратившихся» смяли порыв Соломатина. Одна из них, известная вообще и известная Соломатину певица, трогавшая людей городскими романсами, изменившись сущностью, стала исполнять благостные песнопения молодого священнослужителя, графоманские и слащавые. Тексты их были на уровне американских стадионных проповедников. Но ее концерты посещали, выпускали ее диски, при смене вех она удачливо и с Богом на устах разместилась в новой коммерческой нише. Другая актриса, драматическая, ощутив пропасти в душе, согласилась стать старостой приходского храма, о своих же пропастях и терзаниях охотно и часто распространялась по телевидению и в газетах. Бойкий клипмейкер, растревожившись, ринулся в монахи, но потом снова в черных одеяниях возникал на экране, от него-то Соломатин узнал, что в Коломне в женском монастыре завели псарню бойцовых собак, в частности - и для продажи. Возникало у Соломатина желание обратиться к ценностям Востока. Но и здесь многозначительные откровения гремевшего некогда рок-кумира (знакомые музыканты язвили: не гремевшего, а дребезжавшего, тремоло у него для рекордов Гиннеса) о приобщениях его к тайнам буддизма начитанного Соломатина заставили заскучать. Тут пахло шарлатанством и правилами шоу-бизнеса. И в текстах раскрученного литератора растворение восточных притч оказалось лишь приемом лоточной моды. Но все эти люди, о которых размышлял Соломатин, были люди публичные. Возможно, им и хотелось бы молчать, нести и держать сокровенное внутри своего неприкосновенного одиночества, но из-за особенностей их натур и интереса к ним поклонников им позволялось или хотя бы не возбранялось (выбалтывать, пришло на ум Соломатину) выговаривать свои тайны. Другое дело, что тут и копейка притягивалась… Ну и не важно. Не он, Соломатин, им судья…
