Всеволод Гаршин - Избранные рассказы
В больнице зажгли лампы; в ожидании ужина большая часть больных улеглась на постели, кроме нескольких беспокойных, торопливо ходивших по коридору и залам. Больной с цветком был между ними. Он ходил, судорожно сжав руки у себя на груди крестом: казалось, он хотел раздавить, размозжить спрятанное на ней растение. При встрече с другими он далеко обходил их, боясь прикоснуться к ним краем одежды. «Не подходите, не подходите!» — кричал он. Но в больнице на такие возгласы мало кто обращал внимание. И он ходил всё скорее и скорее, делал шаги всё больше и больше, ходил час, два с каким-то остервенением.
— Я утомлю тебя. Я задушу тебя! — глухо и злобно говорил он.
Иногда он скрежетал зубами.
В столовую подали ужинать. На большие столы без скатертей поставили по нескольку деревянных крашеных и золочёных мисок с жидкою пшённою кашицею; больные уселись на лавки; им раздали по ломтю чёрного хлеба. Ели деревянными ложками человек по восьми из одной миски. Некоторым, пользовавшимся улучшенной пищей, подали отдельно. Наш больной, быстро проглотив свою порцию, принесённую сторожем, который позвал его в его комнату, не удовольствовался этим и пошёл в общую столовую.
— Позвольте мне сесть здесь, — сказал он надзирателю.
— Разве вы не ужинали? — спросил надзиратель, разливая добавочные порции каши в миски.
— Я очень голоден. И мне нужно сильно подкрепиться. Вся моя поддержка в пище; вы знаете, что я совсем не сплю.
— Кушайте, милый, на здоровье. Тарас, дай им ложку и хлеба.
Он подсел к одной из чашек и съел ещё огромное количество каши.
— Ну, довольно, довольно, — сказал, наконец, надзиратель, когда все кончили ужинать, а наш больной ещё продолжал сидеть над чашкой, черпая из неё одной рукой кашу, а другой крепко держась за грудь. — Объедитесь.
— Эх, если бы вы знали, сколько сил мне нужно, сколько сил! Прощайте, Николай Николаич, — сказал больной, вставая из-за стола и крепко сжимая руку надзирателя. — Прощайте.
— Куда же вы? — спросил с улыбкой надзиратель.
— Я? Никуда. Я остаюсь. Но, может быть, завтра мы не увидимся. Благодарю вас за вашу доброту.
И он ещё раз крепко пожал руку надзирателю. Голос его дрожал, на глазах выступили слёзы.
— Успокойтесь, милый, успокойтесь, — отвечал надзиратель. — К чему такие мрачные мысли? Подите, лягте да засните хорошенько. Вам больше спать следует; если будете спать хорошо, скоро и поправитесь.
Больной рыдал. Надзиратель отвернулся, чтобы приказать сторожам поскорее убирать остатки ужина. Через полчаса в больнице всё уже спало, кроме одного человека, лежавшего нераздетым на своей постели в угловой комнате. Он дрожал как в лихорадке и судорожно стискивал себе грудь, всю пропитанную, как ему казалось, неслыханно смертельным ядом.
VОн не спал всю ночь. Он сорвал этот цветок, потому что видел в таком поступке подвиг, который он был обязан сделать. При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что он с этой минуты вполне постиг, что именно должен он совершить на земле. В этот яркий красный цветок собралось всё зло мира. Он знал, что из мака делается опиум; может быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные формы, заставила его создать страшный фантастический призрак. Цветок в его глазах осуществлял собою всё зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слёзы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариман[15], принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить. Но этого мало, — нужно было не дать ему при издыхании излить всё своё зло в мир. Потому-то он и спрятал его у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдёт в его грудь, его душу, и там будет побеждено или победит — тогда сам он погибнет, умрёт, но умрёт как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира.
— Они не видели его. Я увидел. Могу ли я оставить его жить? Лучше смерть.
И он лежал, изнемогая в призрачной, несуществующей борьбе, но всё-таки изнемогая. Утром фельдшер застал его чуть живым. Но, несмотря на это, через несколько времени возбуждение взяло верх, он вскочил с постели и по-прежнему забегал по больнице, разговаривая с больными и сам с собою громче и несвязнее, чем когда-нибудь. Его не пустили в сад; доктор, видя, что вес его уменьшается, а он всё не спит и всё ходит и ходит, приказал впрыснуть ему под кожу большую дозу морфия. Он не сопротивлялся: к счастью, в это время его безумные мысли как-то совпали с этой операцией. Он скоро заснул; бешеное движение прекратилось, и постоянно сопутствовавший ему, создавшийся из такта его порывистых шагов, громкий мотив исчез из ушей. Он забылся и перестал думать обо всём, и даже о втором цветке, который нужно было сорвать.
Однако он сорвал его через три дня, на глазах у старика, не успевшего предупредить его. Сторож погнался за ним. С громким торжествующим воплем больной вбежал в больницу и, кинувшись в свою комнату, спрятал растение на груди.
— Ты зачем цветы рвёшь? — спросил прибежавший за ним сторож. Но больной, уже лежавший на постели в привычной позе со скрещёнными руками, начал говорить такую чепуху, что сторож только молча снял с него забытый им в поспешном бегстве колпак с красным крестом и ушёл. И призрачная борьба началась снова. Больной чувствовал, что из цветка длинными, похожими на змей, ползучими потоками извивается зло; они опутывали его, сжимали и сдавливали члены и пропитывали всё тело своим ужасным содержанием. Он плакал и молился Богу в промежутках между проклятиями, обращёнными к своему врагу. К вечеру цветок завял. Больной растоптал почерневшее растение, подобрал остатки с пола и понёс в ванную. Бросив бесформенный комочек зелени в раскалённую каменным углём печь, он долго смотрел, как его враг шипел, съёживался и наконец превратился в нежный снежно-белый комочек золы. Он дунул, и всё исчезло.
На другой день больному стало хуже. Страшно бледный, с ввалившимися щёками, с глубоко ушедшими внутрь глазных впадин горящими глазами, он, уже шатающеюся походкой и часто спотыкаясь, продолжал свою бешеную ходьбу и говорил, говорил без конца.
— Мне не хотелось бы прибегать к насилию, — сказал своему помощнику старший доктор.
— Но ведь необходимо остановить эту работу. Сегодня в нём девяносто три фунта веса. Если так пойдёт дальше, он умрёт через два дня.
Старший доктор задумался.
— Морфий? Хлорал? — сказал он полувопросительно.
— Вчера морфий уже не действовал.
— Прикажите связать его. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы он уцелел.
VIИ больного связали. Он лежал, одетый в сумасшедшую рубаху, на своей постели, крепко привязанный широкими полосами холста к железным перекладинам кровати. Но бешенство движений не уменьшилось, а скорее возросло. В течение многих часов он упорно силился освободиться от своих пут. Наконец однажды, сильно рванувшись, он разорвал одну из повязок, освободил ноги и, выскользнув из-под других, начал со связанными руками расхаживать по комнате, выкрикивая дикие, непонятные речи.
— О, щоб тоби!.. — закричал вошедший сторож. — Який тоби бис помогае! Грицко! Иван! Идите швидче, бо вин развязавсь.
Они втроём накинулись на больного, и началась долгая борьба, утомительная для нападавших и мучительная для защищавшегося человека, тратившего остаток истощённых сил. Наконец его повалили на постель и скрутили крепче прежнего.
— Вы не понимаете, что вы делаете! — кричал больной, задыхаясь. — Вы погибаете! Я видел третий, едва распустившийся. Теперь он уже готов. Дайте мне кончить дело! Нужно убить его, убить! убить! Тогда всё будет кончено, всё спасено. Я послал бы вас, но это могу сделать только один я. Вы умерли бы от одного прикосновения.
— Молчите, паныч, молчите! — сказал старик-сторож, оставшийся дежурить около постели.
Больной вдруг замолчал. Он решился обмануть сторожей. Его продержали связанным целый день и оставили в таком положении на ночь. Накормив его ужином, сторож постлал что-то около постели и улёгся. Через минуту он спал крепким сном, а больной принялся за работу.
Он изогнулся всем телом, чтобы коснуться железной продольной перекладины постели, и, нащупав её спрятанной в длинном рукаве сумасшедшей рубахи кистью руки, начал быстро и сильно тереть рукав об железо. Через несколько времени толстая парусина подалась, и он высвободил указательный палец. Тогда дело пошло скорее. С совершенно невероятной для здорового человека ловкостью и гибкостью он развязал сзади себя узел, стягивавший рукава, расшнуровал рубаху и после этого долго прислушивался к храпению сторожа. Но старик спал крепко. Больной снял рубаху и отвязался от кровати. Он был свободен. Он попробовал дверь: она была заперта изнутри, и ключ, вероятно, лежал в кармане у сторожа. Боясь разбудить его, он не посмел обыскивать карманы и решился уйти из комнаты через окно.
