Константин Носилов - Северные рассказы
И было жалко смотреть на этих грязных теперь, страшных, с мутными глазами зверьков, которые ревели от ярости, ломали себе зубы, бренчали, как узники, цепями день и ночь и смотрели на все-такими зелеными, мутными глазами, что было страшно подойти. Недели через две они тихо скончались.
Мы хотели их зарыть в скалы, но это было опасно для наших собак, которые могли бы отравиться, — и мы осторожно сняли с них шкурки, чтобы выделать после напамять пару чучел. И мы, действительно, их сделали, и теперь они стоят в одном музее за стеклом.
ПОЛЯРНАЯ БУРЯ
Я расскажу вам здесь, читатель, про одну зимнюю бурю, которая была в последний год моей зимовки на Новой Земле, 7 февраля 1891 года.
I5 февраля.
Эта буря была 7-го числа, но уже пятого, за два дня, мы заметили признаки ее приближения.
Был тихий, морозный, с неподвижным воздухом, день. Термометр на воздухе показывал ровно тридцать градусов холода. Море, открытый пролив (Маточкин Шар) стыли, поднимая густой пар с поверхности замерзающей воды. Эти испарения превращались в иглы, тихо спускались с высоты и, падая, кололи лицо и руки. Выглянувшее не надолго на юге белое солнышко было в таких рукавичках, каких уже давно мы не наблюдали, барометр стоял высоко, но в верхних слоях атмосферы было заметно уже сильное движение, и первые показавшиеся вечерние звезды ярко блистали неровным, мерцающим светом.
Едва спустился сумрак полярного дня, как на севере показалась дуга северного сияния. Оно правильной дугой поднялось из-за горизонта моря над темным, почти непрозрачным сегментом, ярко оттенявшим ее. От этой, еще не яркой, слабой дуги позднее встали лучи, ударили к зениту и зажгли новую дугу, которая в виде извивающейся, двигающейся широкой ленты протянулась с востока на запад и там завилась в спираль, образуя коронку.
Мы видели, как и дуга, и лента все более и более разрастаясь, быстро двигались к зениту, росли, отбрасывая в стороны длинные световые лучи. Особенно была красива поразительно подвижная лента. Она плавно колышется перегибается, скручивается, раскручивается, свертывается, развертывается, загорает и потухает, словно ее завивает какая-то неведомая рука на западе, зажигает ее разноцветными огнями, заставляет волноваться, дрожать, раскидываться, сокращаться, принимать всевозможные формы, какие доступны ленте, кинутой на легкий ветерок.
Затем она погасала, движения делались медленнее, разбивалась, рвалась на куски и таяла в темносинем небосклоне, откуда сквозь нее смотрели на нас звезды, еще ярче блистая на этом очаровательном небе.
В шесть часов вечера дуга уже поднялась высоко, лента приблизилась к зениту и достигла высшей энергии, высшей игры и света.
Теперь она плыла к югу какой-то сплошной огненной рекой, разбрасывая от себя целые столбы лучей, появлявшиеся словно полет ракет на темносинем небосклоне, который уже весь пылал светом, как зарево громадного пожара.
Это было ужасное и вместе с тем приятное зрелище, знакомое только полярному человеку, где оно разыгрывается совсем не так, как у нас на севере, на линии Петербурга, даже Архангельска, над самой головой зрителя.
Это было даже редкостью для меня, для самоедов, наблюдающих по шестидесяти в среднем раз это явление в зиму.
Это было очаровательное явление Новой Земли, когда разом вспыхивал весь небосклон, повсюду появлялись световые облачка, подобно перистым, собирались в тучки, разгорались, сливались в ленты, спирали, коронки, отбрасывали лучи и таяли, медленно таяли, в то время, когда сквозь них гляделись звезды.
Едва успевала растаять, раствориться только что разгоравшаяся на минуту-две одна лента, как впереди, неизвестно из чего, почти неуловимо для глаза, рождалась, показывалась другая, двигаясь все ближе и ближе к зениту, и вспыхивала разноцветными огнями. Они быстро перебегали по ней взад и вперед, начинаясь на западе и снова возвращаясь с востока туда же, переплетаясь между собой, осеняя друг друга мягкими, едва уловимыми глазом от быстроты, цветами, за которыми трудно было следить, которые поражали нежностью цвета, быстротой движения, сменой друг друга, то разгораясь еще больше, то потухая, то скрываясь за что-то, то снова появляясь на секунды во всей своей очаровательной прелести, поразительной для глаза…
Такая игра огней придавала всему северному сиянию большую подвижность: то там, то здесь неожиданно появлялись световые облака, то там, то здесь взлетали ракетами лучи, зажигаясь и погасая на минуту, то там, то здесь завивались коронки, и, казалось, все те слои воздуха, где горело, колыхалось, тухло и разгоралось это чудное явление, игра природы, колыхались вместе с ним, захватывали нижние слои воздуха. Лента спускалась на тысячи метров ниже, приближалась к поверхности моря, к острову, еще ярче освещала его льды, его горы и, казалось, вот она недалеко, вот она спустится, обожжет этот вспыхивающий под ней снег, коснется нас, и мы прижимались невольно к стене дома. Но морозный воздух не колыхался, свеча горела, не колыхнув пламенем, явление, не достигнув, казалось, каких-нибудь ста сажен земли, таяло, прекращалось, растворялось в тихом воздухе, и лента снова поднималась и начинала погасать, чтобы дать место другой впереди к югу, к зениту.
Все это явление двигалось не прямо к северу, но склонялось заметно к западу, и вся сила его игры шла оттуда, где были коронки, спирали и порою целые огненные шары.
Барометр тронулся и начал падать. Самоеды, эти замечательные метеорологи, говорили, что будет жестокая буря и ветер встанет с запада, где коронки. Океан, спокойный днем, проснулся, и в пролив стала вкатываться тихая, ровная, но крупная волна где-то далеко уже в море разыгравшегося волнения.
Прибрежный лед заплакал жалобными звуками в проливе, у нашего берега зашептался прибой.
Собаки, как заряженные аккумуляторы, бродили беспокойно по берегу, отыскивая, куда бы забраться от бури, ложились на снег, ворча и взвизгивая, катались по нему и бежали в сени, сгорбившись, с поднявшейся на спине и шее шерстью, к которой нельзя было прикоснуться, чтобы не причинить им видимой боли, от которой они при малейшем прикосновении взвизгивали и даже кусались.
Я снял теплую оленью шапку и погладил свои волосы. Мне было неприятно их трогать. Я, казалось, не мог бы их чесать. Они тоже, как у собак, приподнимались, были грубыми и издавали больше треска, чем обыкновенно.
Северное сияние продолжалось всю ночь и не давало спать. Мы вскакивали с постелей, подбегали к окнам и смотрели на двор, на снежные горы, на простор пролива, где вспыхивал снег, где на минуты показывалась ясно даль, обозначались резко контуры гор, как в летнюю грозу, но с той только разницей, что явление света было медленнее, мягче, ровнее.
Мороз трещал и в горах, и на льду пролива, раздаваясь пушечными глухими выстрелами, когда вдруг лопались камни, когда вдруг раскалывался лед… Нашей крыше тоже досталось не мало; порой там раздавался такой удар, что мы думали, что она развалится.
Мы плохо спали, мы не могли спать, нас что-то волновало, помимо этих неожиданных ударов, зарев, блеска, который проникал в комнаты, который отражался на стенах.
Я выходил несколько раз ночью на улицу и осматривал небо. Оно пылало уже на юге, оно далеко уже перешло зенит и теперь, образовавши ленты, покрывши весь южный небосклон световыми облачками, легкими, прозрачными, почти неподвижными, горело, тихо колыхаясь в воздухе.
6 февраля.
Дневной свет скрыл северное сияние, но оно продолжалось, следуя дальше на юг, и становилось уже невидимым, как это было перед рассветом, когда от него только видны были на юге один отблеск и зарево.
Барометр пошел книзу, но еще ровно, медленно. Температура повысилась, из воздуха повалились ледяные иглы и мелкий снежок. Океан шумел, и в пролив вкатывались волны все больше и больше. С ближайшего мыска, выдавшегося в море, с ближайших островков доносились визг, шум и треск сталкивающегося льда.
Днем наши промышленники, охотясь на льду пролива, были удивлены необыкновенным наплывом с моря морского зверя. Там неожиданно появились белые дельфины; они стадами зашли в пролив, прошли рядом с нашим берегом, показывая свои белые спины и тяжело дыша; у льдов заиграл веселый гренландский тюлень, который тоже был гостем в такое время у берегов нашего острова; полыньи покрылись нерпами, принеслись откуда-то с простора океана ледяные красивые утки, появились кайры-свистуны, зашныряли под самым нашим берегом черными, едва заметными в зимний рассвет дня точками люрики, и пролив необыкновенно, словно в летнее время, оживился.
Охотники видели, как приплыли с моря две пары белых медведей, вышли на лед и торопливо двинулись в горы. Охотники гнались за одной парой, но было уже поздно, и они побоялись переезжать пролив, чтобы не оставаться во время бури на той его стороне, вдали от зимовки, ночью.
