Гайто Газданов - Возвращение Будды
"Но все-таки вы - неизвестный молодой человек, который Бог знает откуда взялся". И в этой случайной фразе, сказанной пьяным нищим, заключалось очень короткое и совершенно правильное определение, хотя Джентльмен был далек, конечно, от желания наиболее точно выразить то, что составляло печальную особенность всей моей жизни.
Была опять зима с пронзительным холодом и ветром, сухая, мерзлая пыль летела вдоль улицы и с легким шорохом ложилась на мостовую и на тротуары. Однажды днем, стряхнув с себя постоянную душевную неподвижность, к которой я давно привык, я вышел из дому и направился в Булонский лес. Там было тихо и безлюдно; аллеи были усыпаны опавшими листьями, слабо пахло промерзшей землей, ветер гнал маленькие волны по поверхности холодных и пустынных озер. Часа два я медленно кружил по лесу и вернулся домой, когда давно уже было темно и на улицах горели мутные фонари. Обед был готов, на столе стояло красное вино, которое Мари упорно мне подавала каждый раз, хотя я никогда до него не дотрагивался. Но в тот вечер, после долгой прогулки, я впервые за все время налил себе стакан и сразу выпил его; вино было крепкое и сладковатое, довольно приятного вкуса.
Затем со стола было убрано, Мари пожелала мне спокойной ночи и ушла, я остался один и перешел в кабинет. Там я сел в кресло, не зная еще, что я буду делать, и не думая ни о чем. Взгляд мой случайно упал на передвижной календарь, за которым внимательно следила Мари. Календарь показывал одиннадцатое февраля. Я смутно помнил, как мне казалось, что эта дата была чем-то знаменательна. Может быть, с ней было связано какое-нибудь историческое событие, привлекшее когда-то и почему-то мое внимание?
И вдруг я вспомнил - и мне стало стыдно, что я столько времени это искал. В эту ночь, ровно год тому назад, в том кабинете, где я сейчас сидел, был убит Павел Александрович Щербаков.
Я встал с кресла, достал с полки какую-то книгу и открыл ее.
"Et ces memes fureurs que vous me depeignez,
Ces bras que dans le sang vous avez vu baignes..."
{И эту ярость, так описанную вами,
И ваши руки, омытые в крови... (фр.).}
Нет, я меньше всего был настроен читать Ифигению. Я достал вторую книгу, тоже наугад; это был знаменитый дневник Пипса.
"To the King's theatre, where we saw "Midsummer' Night's Dream", which I had never seen before nor shall ever again, for it is the most insipid ridiculous play that ever I saw in my life" {"В Королевский театр, - где мы смотрели "Сон в летнюю ночь", пьесу, которую я никогда не видел раньше и больше никогда не увижу, ибо это самая безвкусная и нелепая пьеса из всех, что я когда-либо видел в своей жизни" (англ.).}.
Я поставил книгу на место. Помимо моего желания, я думал об этой февральской дате, о том, что ей непосредственно предшествовало и что за ней последовало. Потом я поднял глаза на книжную полку, находившуюся надо мной. Там все было так же, как год тому назад: тот же порядок, те же плотные корешки переплетов и перед ними, посередине полки, - золотой Будда с неподвижно-исступленным лицом. Я посмотрел на него и вспомнил слова следователя:
- Если нам удастся разыскать статуэтку, то вы вернетесь домой...
Я снял Будду и смотрел на него с труднопередаваемым и сложным чувством. Все-таки нельзя было забыть, что его возвращение дало мне свободу. Это был тот же самый Будда, которого держала темная рука Амара, который потом стоял в комнате проститутки, окруженный облаками дешевых духов, который путешествовал в кожаном портфеле следователя и которого появление или исчезновение значило еще многое другое, и в частности то, что никакие события, связанные с его возвращением, никакие движения чувств, никакие попытки понимания никогда не объяснят подлинного смысла его загадочной восторженности, как никакие годы Лувра не объяснят состояние души давно умершего художника, который изобразил экстаз святого Иеронима.
Свет лампы падал на статуэтку, и я смотрел на нее остановившимися глазами. За окном был вечерний мороз. В кабинете горела только лампа, стоявшая на столе, стены и мебель смутно проступали из ночной тени. Вокруг стояла неподвижная тишина.
Я продолжал смотреть на Будду и вдруг увидел, что в какую-то секунду его лицо расплылось и исчезло, оставив на том месте, где оно только что было, желтое пятно, которое незаметно расширялось, захватывая все большее и большее пространство. Потом оно переросло комнату, очертания его исчезли, и в ту же минуту я понял, что уже некоторое время в моих ушах звучит какой-то мотив в странном соединении гитары и скрипки. Я узнал его, но не мог его вспомнить как следует и все искал, судорожно и напрасно, где и когда я его слышал. В конце далекой желтоватой перспективы, которая незаметно как возникла передо мной в необычайном и неправдоподобном отдалении, несколько закругленных ступенек вели к эстраде, где трагически блестел черный рояль, за которым сидел пожилой человек во фраке. Справа от меня, беззвучно, как во сне, прошел медленными шагами какой-то мужчина; лацканы его смокинга лежали как отлитые на крахмальной груди. Я знал его лицо настолько хорошо, что в обычное время не мог бы ошибиться. но сейчас мне показалось, что моя память не поспевала за зрительными впечатлениями; я сделал необыкновенное усилие и вдруг понял, что это было лицо Джентльмена. Очень розовый молодой человек в очках прошел слева от меня, поддерживая под руку пожилую женщину; на ее морщинистой шее шло в несколько кругов массивное жемчужное ожерелье. Ее я тоже как будто знал, я уже видел где-то эту почти танцующую, юношескую походку, неожиданную для ее преклонных лет. Зал постепенно и все так же беззвучно наполнялся людьми в вечерних туалетах, и в каждом из них, как мне казалось, я смутно узнавал знакомые, но забытые движения или выражения лиц. Затем я посмотрел выше человеческих голов, на стену, и вдруг похолодел. Это был неизвестно как перенесенный сюда тот горный пейзаж, воспоминание о котором я пронес через мою далекую смерть. Я узнал эту отвесную скалу с выступами и маленькими кустами; обломавшаяся ветка высохшего дерева была изображена с неправдоподобной отчетливостью. По бокам этой скалы высились другие, и получался огромный колодец. И внизу, отбросив в сторону левую руку и подогнув под себя правую, на каменистом берегу бурной и узкой речки лежал труп человека, одетого в коричневый горный костюм.
Я сделал шаг назад, но за мной была мягкая бархатная стена. Я посмотрел по сторонам, потом обратил глаза туда, откуда входили люди и где должна была, по всей видимости, находиться дверь. Но двери не было: на ее месте, возвышаясь почти во всю стену, висел гигантский лубочный портрет низколобого мужчины в полувоенном пиджаке, украшенном разнообразными орденами.
И в это время - зал был уже почти полон - раздался грохот и крик. Мужские и женские голоса сливались в одну звуковую массу, в которой лишь изредка можно было расслышать отдельные фразы на разных языках. Потом наступила пауза и в неожиданной тишине послышался тяжелый хруст, тотчас сменившийся смертельным хрипеньем. Кто-то упал посередине зала, и там сразу образовалась толпа; но в это время пианист во фраке, сидевший до сих пор за роялем с непонятной и каменной неподвижностью, начал играть какой-то необыкновенно шумный и пляшущий мотив, в который немедленно вступили скрипка и гитара. Затем бесформенный гул стал стихать, одновременно с ним все глуше и глуше звучал рояль, и через несколько секунд опять наступила тишина. И тогда, двигаясь в темном воздухе без тех колебаний, которые естественны для каждого идущего человека, медленно удаляясь от меня в этой далекой перспективе, прошел силуэт высокого мужчины в синем костюме. Он поднялся на эстраду, потом исчез и тотчас же снова появился, и мне показалось, что я уловил его холодный и прозрачный взгляд. До меня донесся его невыразительный голос, произнесший короткую фразу, которой я не разобрал. Он сказал эти слова и пропал. Уже в течение некоторого времени поминутно двоящимся и слепнущим сознанием я понимал, что происходит сейчас, и у меня было ощущение, что нет ни спасения, ни возможности борьбы - вне какой-то короткой последовательности магических слов, которых я не знаю и которых, может быть, не существует вовсе. В отчаянии я посмотрел вокруг себя - и в желтоватой полутьме зала я отчетливо увидел проступающее сквозь смутную тень лицо с характерным арабским профилем, мертвый черный глаз и прыгающие губы. С эстрады опять раздались звуки рояля. Я посмотрел туда; рядом с пианистом в белом бальном платье, обтягивавшем посередине узкое тело, стояла женщина с тяжелыми глазами. Через секунду я услышал ее низкий голос, но эстрада вдруг ушла так далеко, что звуки стали слабеть и я уже не мог различить ни мотива, ни слов ее песни. Так прошла минута, другая - и голос наконец стал приближаться, донося до меня свою мелодическую силу. Я услышал только последнюю строфу и ощутил знакомую боль в левой стороне груди, вспомнив другой голос, легкий, чистый и прозрачный - голос Катрин, который столько раз пел эти же самые слова:
