Максим Горький - Жизнь ненужного человека
- Зачем это так далеко? - спросил он.
- Надо...
Он снова остановился против освещённого окна и молча посмотрел на него. На чёрном кривом лице дома окно, точно большой глаз, бросало во тьму спокойный луч света, свет был подобен маленькому острову среди тёмной тяжёлой воды.
- Это его окно, Миронова, - тихо сказал Маклаков. - По ночам он сидит и пишет...
Встречу шли какие-то люди, негромко напевая песню.
Это будет последний
И решительный бой...
- говорила песня задумчиво, как бы спрашивая...
- Надо бы перейти на другую сторону! - шёпотом предложил Евсей.
- Боишься? - спросил Маклаков, но первый шагнул с тротуара на мёрзлую грязь улицы. - Напрасно боишься, - эти люди, с песнями о боях, смирные люди. Звери не среди них... Хорошо бы теперь посидеть в тепле, в трактире... а всё закрыто! Всё прекращено, брат...
- Пойдёмте домой! - предложил Климков.
- Домой? Нет, спасибо...
Евсей остался, покорно подчиняясь грустному ожиданию чего-то неизбежного.
- Слушай, какой ты, к чёрту, шпион, а? - вдруг спросил Маклаков, толкая Евсея локтем. - Я слежу за тобою давно, и всегда лицо у тебя такое, точно ты рвотного принял.
Евсей обрадовался возможности открыто говорить о себе и торопливо забормотал:
- Я, Тимофей Васильевич, уйду! Вот, как только устроится всё, я и уйду. Займусь, помаленьку, торговлей и буду жить тихо, один...
- Что устроится?
- А вот всё это, - с новой жизнью. Когда народ возьмётся сам за всё...
- Э-э... - протянул шпион, махнув рукой; засмеялся и оборвал своим смехом желание Евсея говорить.
Было тоскливо.
- Вот что! - неожиданно грубо и с сердцем заговорил Маклаков, когда снова подходили к дому, где жил писатель. - Я в самом деле уезжаю, навсегда, из России. Мне нужно передать этому... писателю бумаги. Видишь, вот - пакет?
Он помахал в воздухе перед лицом Евсея белым четырёхугольником и быстро продолжал:
- Сам я не пойду к нему. Я второй день слежу за мим - не выйдет ли? Он - болен, не выходит. Я отдал бы ему на улице. Послать по почте нельзя, его письма вскрывают, воруют на почте и отдают нам в охрану. А идти к нему - я не могу...
Шпион прижал пакет к груди, наклонился, заглядывая в глаза Евсею.
- Здесь в пакете - моя жизнь, я написал про себя рассказ, - кто я и почему. Я хочу, чтобы он прочитал это, - он любит людей...
Взяв Евсея за плечо крепкой рукой, шпион тряхнул его и приказал:
- Ступай ты, отдай ему это! В руки прямо, лично ему. Иди! Скажи... Маклаков оборвался, помолчал. - "Один агент охранного отделения прислал вам эти бумаги и покорнейше просит" - так и скажи, не забудь - "покорнейше просит! - прочитать их". Я тебя подожду тут, - иди! Но, смотри, не говори ему, что я здесь. А если он спросит - скажи: "бежал, уехал в Аргентину". Повтори!
- Уехал в Аргентину...
- Да, и - не забывай! - покорнейше просит! Иди скорее...
Тихонько подталкивая Климкова в спину, он проводил его до двери дома, отошёл в сторону и там остановился, наблюдая.
Взволнованный, охваченный мелкою дрожью, потеряв сознание своей личности, задавленное повелительною речью Маклакова, Евсей тыкал пальцем в звонок, желая возможно скорее скрыться от шпиона, готовый лезть сквозь двери. Дверь открылась, в полосе света встал какой-то чёрный человек, сердито спрашивая:
- Что вам нужно?
- Писателя, господина Миронова. Лично его, в руки ему назначено письмо - пакет, пожалуйста, скорее! - говорил Евсей, невольно подражая быстрой и несвязной речи Маклакова.
В голове у него замутилось, там лежали только слова шпиона, белые и холодные, точно мёртвые кости, и когда над его головой раздался глуховатый голос: "Чем могу служить вам?" - Евсей проговорил безучастным голосом, точно автомат:
- Один агент охранного отделения прислал эти бумаги и покорнейше просит прочитать их. Он уехал в Аргентину...
Незнакомое, странно чужое слово смутило Евсея, и он тише добавил:
- Которая в Америке...
- А где же бумаги?
Голос звучал ласково. Евсей поднял голову, узнал солдатское лицо с рыжими усами, вынул из кармана толстый пакет и подал его.
- Ну, присядьте...
Климков сел, опустив голову.
Звук разрываемой бумаги заставил его вздрогнуть. Не поднимая головы, он опасливо посмотрел на писателя, тот стоял перед ним, рассматривая пакет, и шевелил усами.
- Вы говорите - он уехал?
- Да...
- А вы сами тоже агент?
- Тоже, - тихонько сказал Евсей.
И подумал:
"Сейчас начнёт ругать..."
- Лицо ваше мне как будто знакомо.
Евсей старался не смотреть на него, но чувствовал, что он улыбается.
- Да, знакомо, - проговорил он, вздыхая.
- Вы тоже - наблюдали за мной?
- Один раз. А вы заметили меня из окна, вышли на улицу и дали мне письмо...
- Да, да - помню! Ах, чёрт возьми, так это вы? Я вас, кажется, обругал тогда, а?
Евсей встал со стула, недоверчиво взглянул в смеющееся лицо, посмотрел вокруг.
- Это ничего! - сказал он.
Ему было нестерпимо неловко слышать грубовато ласковый голос и боязно, что писатель ударит его и выгонит вон.
- Странно мы с вами встретились на сей раз, а?
- Больше ничего? - смущённо спросил Евсей.
- Ничего. Но вы, кажется, устали? Посидите, отдохните...
- Я пойду...
- Как хотите. Ну, спасибо, - до свиданья!
Он протянул руку, большую, с рыжею шерстью на пальцах. Евсей осторожно дотронулся до неё и неожиданно для себя попросил:
- Позвольте и мне жизнь мою рассказать вам...
И когда чётко сказал эти слова, то подумал вослед им:
"Вот с кем надо мне говорить! Если сам Тимофей Васильевич, такой умный и лучше всех который, его уважает..."
Вспомнив Маклакова, Евсей взглянул в окно, на секунду встревожился, потом сказал себе:
"Ничего, - ему не первый раз мёрзнуть..."
- Ну, что же, расскажите, если хочется... Да вы бы сняли пальто... Может быть, чаю вам дать? Холодно!
Евсею захотелось улыбнуться, но он не позволил себе этого.
И через несколько минут, полузакрыв глаза, монотонно и подробно, тем же голосом, каким он докладывал в охранном о своих наблюдениях, Климков рассказывал писателю о деревне, Якове, кузнеце.
Писатель сидел на широком тяжёлом табурете у большого стола, он подогнул одну ногу под себя и, упираясь локтем в стол, наклонился вперёд, покручивая ус быстрым движением пальцев. Его круглая, гладко остриженная голова была освещена огнями двух свечей, глаза смотрели зорко, серьёзно, но куда-то далеко, через Климкова.
"Не слушает", - подумал он и немного повысил тон, незаметно продолжая осматривать комнату и ревниво следя за лицом писателя.
В комнате было темно и сумрачно. Тесно набитые книгами полки, увеличивая толщину стен, должно быть, не пропускали в эту маленькую комнату звуков с улицы. Между полками матово блестели стёкла окон, заклеенные холодною тьмою ночи, выступало белое узкое пятно двери. Стол, покрытый серым сукном, стоял среди комнаты, и от него всё вокруг казалось окрашенным в тёмно-серый тон.
Евсей поместился в углу на стуле, обитом гладкой, жёсткой кожей, он зачем-то крепко упирался затылком в высокую спинку стула и потому съезжал с него. Ему мешало пламя свеч, жёлтые язычки огня всё время как будто вели между собой немую беседу - медленно наклонялись друг к другу, вздрагивали и, снова выпрямляясь, тянулись вверх.
Писатель стал крутить ус медленнее, но взгляд его по-прежнему уходил куда-то за пределы комнаты, и всё это мешало Евсею, разбивало его воспоминания. Он догадался закрыть свои незрячие глаза, и когда его тесно обняла темнота, легко вздохнул и вдруг увидал себя разделённым на человека, который жил и действовал, и на другого, который мог рассказывать о первом, как о чужом ему. Его речь полилась плавнее, голос окреп, события жизни связно потянулись одно за другим, развиваясь, точно клубок серых ниток, и освобождая маленькую, хилую душу от грязных и тяжёлых лохмотьев пережитого ею. Рассказывать о себе было приятно, Климков слушал свой голос с удивлением, он говорил правдиво и ясно видел, что ни в чём не виноват ведь он дни свои прожил не так, как хотелось ему! Его всегда заставляли делать то, что было неприятно ему, он искренно жалел себя, почти готовый плакать, и любовался собою...
Когда писатель спросил его о чём-то, Евсей не понял вопроса и, не открывая глаз, сказал тихо:
- Подождите, - я по порядку...
Он говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а сердце своё - готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.
Писатель шумно поднялся на ноги, высокий, крепкий. Он сжал руки, пальцы его громко и неприятно хрустнули, и повернулся к окну.
- Что вы думаете делать теперь? - спросил он, не глядя на Климкова.
Евсей тоже встал со стула и уверенно повторил сказанное им Маклакову:
