Валериан Скворцов - Каникулы вне закона
В доказательство справедливости изложенных выкладок майор водил концом шариковой ручки по язычкам колокольчиков, свисавших по краям полок с файлами. Такие развешивают в пагодах - чтобы отпугивать бродячих духов. Колокольчики звенели, громче и громче...
Не знаю, сколько времени надрывался телефон, стоявший возле кровати на тумбочке, когда я проснулся. Невольно охнул от боли в распаренных боках, потянувшись за трубкой, в которой сначала услышал всхлипы, а потом голос Ляззат:
- Это ты, Фима?
- Ну, да... Что стряслось?
Часы показывали два ночи. По московским меркам шел шестой час утра.
- Я приеду к тебе, можно?
- У вас, что же, перегружен персонал, некому заступить на пересменок возле меня?
- При чем здесь персонал?
- Двое ужинали со мной здесь, но за отдельным столиком, брезговали... Как раз я пишу Ибраеву жалобу на неприкрытое проявление сегрегации. Ты меня с мысли сбила...
- Заканчивай бумагу, я передам по назначению. Спасибо за повод приехать. Через двадцать минут...
Она разъединилась.
Усман не дает ей заснуть, подумал я. Фрейдизм какой-то посреди казахских целинных степей под завывание пурги. Придется выламываться под психоаналитика после тяжелого и длинного дня... За что, Господи?
Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.
Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки "Смеющаяся корова", несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат - в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках - раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.
Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.
Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.
Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.
- Что это она тебя так боится? - спросил я, чтобы не молчать.
- Догадывается.
- О чем догадывается?
- Кто я... У тебя есть стаканы?
Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.
Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:
- А кто ты?
- Ты сам-то как считаешь?
- Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.
- Нет Усмана, стало быть, нет и дочери... Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу...
- Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.
- Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах... Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?
Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.
- Откуда тебе известно о встрече начальников? - спросил я.
- Я им на стол накрывала. У нас, в "Титанике".
Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.
- Ляззат, - сказал я, усаживаясь рядом.
- Что?
- Давай я не пойду за посудой, а? Давай... только кофе и все, а?
- Давай, - ответила она и заплела длинную руку мне за шею. - И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти... О гнусности... О предательстве... Об этом мы можем...
Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.
- Господи, как ни придешь, ты вечно голый!
Она отстранилась и вернула руку на свое колено.
- Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?
- Шемякин, Бэзил Шемякин, - сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?
- Бонд, Джеймс Бонд, верно? - спросила весело Ляззат.
- На такое я не тяну, - сказал я. - Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.
- Потянешь, - заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.
Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.
- И давай кофе не будем тоже, - сказал Ляззат.
- Минералку?
- Да ничего не будем... Ибраев сказал твоему, что так и не сломал тебя как человека и потому не хочет ломать как инструмент... Такие, говорит, стамески где попало не валяются. Так и сказал...
- Что же он мною тесать собирается?
- Не знаю... Ибраев меня к тебе отправил по просьбе твоего... Я должна лекцию прочитать. Про великую тюркскую родину Казахстан, что и как... Чтобы, значит, ты имел представление... И знаешь что?
- Нет, не знаю, откуда же? - ехидно переспросил я. Рука на моей шее мешала, казалась тяжелой. Я поерзал плечами.
- Я почувствовала, что стесняюсь. Стесняюсь идти к тебе...
- Из-за того, что встречаю дам голым?
Ляззат рассмеялась и повесила мне на шею вторую руку, теперь со стороны груди. Потерлась губами о мой бурнус. Когда её глаза, скосившись из-за неловкого поворота головы, оказались против моих, я сообразил, что она стирает об одеяло губную помаду.
- Лекция будет о любви или ограничится дружбой на просторах великой тюркской родины? - спросил я.
И соврал себе, что сердце вдруг зачастило из-за выпитого шлайновского спирта, разведенного растворимым кофе.
- Лекция будет завтра, - сказала Ляззат. - Не возражаешь? А сегодня давай в душ я не пойду? Давай вообще ни пить, ни есть, ни разговаривать... Твоим ребрам не больно из-за того, что я притиснулась?
- Не больно, - соврал теперь я и ей.
Майор Випол в ситуациях нехватки улик или технических средств обеспечения операции обычно прибегал, как он говорил, к великой восточной логике. Суть её проста. Скажем, у китайца есть корова и лошадь. Сколько же у него вещей, таким образом? Две - корова и лошадь, скажете вы, так? Нет, не так. У него есть три вещи. Первая - корова, вторая - лошадь, а третья корова и лошадь.
На рассвете следующего дня, то есть первого февраля, во вторник, я проснулся на восьмом этаже гостиницы "Турист" в столичном городе Астана с чувством обладания бесчисленным числом открывшихся новых возможностей. Следуя майорской логике, его обеспечивало многовариантное сочетание, во-первых, предложений, полученных от Олигарха, мужа Ляззат, и подполковника Ибраева в сизо, во-вторых, предстоящих в течение двух дней встреч и, наконец, в-третьих, партнерской, если не больше, поддержки Ляззат. Мне ещё предстоял просчет четвертого, пятого... десятого и так далее сочетаний.
Шел одиннадцатый час, рабочий день предстояло начинать вечером в ресторане "Кара-Агткель", ночь, как и предыдущий день, оказалась длинной, а потому, поупражнявшись в восточной логике, я подтянул колени к груди, приняв любимую позу - зародышем - и попытался снова задремать. Номер считался одноместным, кровать соответственно, и потому валяться в одиночку казалось сущим удовольствием.
Ляззат в ванной под душем исполняла нечто национальное и бравурное.
Нет, не дремалось. Все-таки я выспался. Я открыл глаза и увидел в кресле поверх лисьей шубки амуницию агента, соблазнившего меня в интересах национальной безопасности. Она носила тканые из золотых, если не золоченых, цепочек слипы. Или нечто подобное, лежавшее поверх её фиолетовых гусарских рейтуз и кожаной юбки греческого гоплита, небрежно брошенных на рыжий мех. Майка с зайцем, свитер и подвеска валялись на полу.
Яркое зимнее солнце, вольно проникавшее через окно с раздвинутыми шторами, высекало искорки на цепочках невиданного белья и лоснящемся мехе шубки.
- Научи меня своей песне, - сказал я Лаззат, выплывшей из ванной нагишом с полотенцем на голове.
- Это не песня, это наш новый гимн, мне мелодия нравится, - ответила она, усаживаясь рядом. Я почувствовал миндальный запах её крема. Разотри-ка мне спиночку...
