Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
Пришла Волгина. – А как же, голубочка, ты сказала Павлу Михайлычу, что не придешь? – заметил муж.
– Было слишком грустно, – сказала она и ни разу не улыбнулась остроумным соображениям мужа о том, как, по всей вероятности, отплясывала эта дурища в Париже на, загородных балах и как надували там ее разные милые господа, умеющие обирать подобных госпож. – Нивельзин стал прощаться.
– И умно делаете, Нивельзин, что оставляете меня одну, – сказала Волгина. – Зайдите, пожалуйста, в мою комнату, скажите там Наташе, чтобы принесла Володю ко мне.
– Значит, сюда? – заметил муж. – А как же ты сказала Павлу Михайлычу, что хочешь быть одна?
– С тобою я все равно что одна.
– Вот слышите, Павел Михайлыч: меня даже и не считает за человека, – остроумно заметил муж; но она не улыбнулась и этой остроте, по его убеждению, очень хорошей.
* * *Прошло недели две. Нивельзин уже и не говорил Волгиной, что его сумасшествие прошло или проходит.
Было ясное утро. Хорошая погода в это время года бывает не так часто. Невский проспект наполнялся гуляющими.
Волгина и Нивельзин были в числе их, прошедши до Полицейского моста, шли опять к Аничкову и приближались к Пассажу.
– Ужасно! – вдруг сказал Нивельзин, перерывая свой рассказ о римском Corso: – Ужасно! – Назад, Лидия Васильевна! – С драгуном, это Тенищева. – Бежим!
Волгина взглянула по примете, сказанной Нивельзиным.
Навстречу им неслась, об руку с драгунским офицером, толстая, белая и румяная приятельница непостижимого Ченыкаева и загадочного адмирала, не уступавшего красотою никому на свете, даже из женского пола, – неслась, разряженная в пух и в прах, в розовом платье с открытым лифом под расстегнутою белою атласною собольею шубкою, с целым садом алых и белых роз под светло-голубою шляпою, неслась быстро, порывисто, бурно, до того, что и цветы тряслись и полы шубки болтались, так стремительны были толчки, которыми подвигал добрую женщину ее размашисто шагавший кавалер.
Кавалер был мужчина лет тридцати, казавшийся приземистым, ниже своего настоящего роста, от слишком широких плеч, широколицый, изжелта-бледный, с гладкими длинными бледно-желтыми волосами, весь почти под цвет своему желтому воротнику. Какой бы ни был, мундир армейского драгуна плохо шел бы кавалеру такой пышной дамы. А на нем мундир был такой, что плохо годился и вообще для прогулки по Невскому: пальто было с новым воротником, но само совершенно ветхое, из грубейшего сукна, ставшего жидким, чуть не тонким – так оно обносилось: чуть не дырявым рубищем обтянулось оно на громадных плечах офицера, ввалившись на яминах между костями, высовываясь пригорками по буграм костей; оно было узковато для этих страшных плеч, расщелилось на впалой груди; из-под него виднелся сюртук, заштопанный около петель. Не шло это под пару собольей шубке его дамы, но шло к широкому лицу его, мускулистому, выражавшему силу, но изможденному: под серыми глазами вырылись глубокие впадины, от широких ноздрей приплюснутого носа тянулись морщины до самых углов широкого рта с темновато-бледными губами, бледные щеки глубоко втянулись между массивными челюстями и массивно выдающимися скулами. По этим разъехавшимся и высунувшимся скулам, по этому низкому широкому носу, нижняя половина лица имела бы почти калмыцкий тип, если бы не белизна бледной, до желтого бледной кожи, если бы не густые желтые усы и если бы не навис над этим слишком плоским лицом крутой высокий лоб с целыми щетками бровей. Брови были так густы и щетинисты, что делали темную полосу, хоть были беловаты; лоб и брови так нависли над глазами, что глаза, хоть и большие, были бы едва заметны под ними, если бы были спокойны. Но хоть и были они полупохоронены под своим двойным навесом, они приковывали к себе внимание своею неугомонной подвижностью: из-под нависшего лба, из-под надвинутых бровей эти серые глаза бросали взгляды, полные дикой, пламенной энергии, взгляды быстрые, как молния, в один миг перебегавшие справа налево, вперед, опять направо, опять налево. Драгун говорил с Тенищевой и впивался в нее своими огненными взглядами, но этими мгновенными, мгновенно повторявшимися взглядами: впиваясь в глаза ей, он в то же время впивался этими бегающими, как у дикого зверя на поиске добычи, взглядами во всех проходящих, во всех, в каждого и в каждую, и направо и налево. Прицепивши к себе за жирную руку Тенищеву своею сухою, но толстою от широких костей рукою, он шел, шагая, шагая широко, порывисто, с размашистым поворотом плечами на каждом шагу, и торопливо семенившая ногами Тенищева с каждым его шагом дергалась одним плечом много вперед другого, тряхаясь и прыгая на его руке, так что мотались и белые атласные полы собольей шубки и светло-голубая шляпа со всем своим садом белых и алых роз. Но как ни раскачивались розы, как ни повертывался, подпрыгивая и подергиваясь вбок, весь ее корпус, глаза ее оставались неподвижно устремлены на впивающиеся глаза ее кавалера, и широко раскрыты, так что были чуть не совсем круглые, и рот был полуразинут: бледно-желтый кавалер ее говорил; она слушала со вниманием и изумлением.
Он говорил; и хоть они были еще далеко, сквозь шум гуляющей толпы, сквозь стук несущихся экипажей, до Волгиной и Нивельзина уже долетали отрывки его речи: «Телесное наказание… строгость военной дисциплины… военно-уголовные законы в Англии… пятьдесят ударов палками… французская дисциплина…» Подпрыгивая и подергиваясь, Тенищева жадно ловила палочные удары и поглощала военную дисциплину.
– Бежим, пока еще можем спастись! – сказал Нивельзин, останавливаясь и отступая, чтобы повернуться назад.
– Бежать? – Зачем же? – с полнейшим равнодушием отвечала Волгина, увлекая его вперед. – Идем, Нивельзин.
– Бежим, ради всего святого! – Заклинаю вас вашею любовью к малютке, вашему сыну! Бежим, или я погиб, и вы со мною!
– Фи, какой трус! – Идем смело на них! Неужели она отнимет кавалера у дамы, с которою незнакома?
– Вы смеетесь, а я предчувствую погибель! – сказал Нивельзин, поневоле идя вперед. – Эта женщина ужасна в своих стремлениях дружиться! – Отнимет ли она меня от вас! – Она способна на все! – Она и вас возьмет в плен!
– Тише, она может слышать.
– Именем моей матери, именем вашего сына заклинаю, бежим, пока еще возмож…
– Кланяйтесь; она увидела вас и кланяется.
Нивельзин почувствовал, что рука Волгиной выскользнула из-под его руки, и услышал смех Волгиной уже позади. А перед ним, уже на самом носу у него, кивали белые и красные розы.
– Monsieur Nivelsine! Enchantee… [5] – Что было дальше, несчастный не слышал: ум его затмился от шлепанья двух огромных алых роз о его подбородок; когда он опомнился, она добарабанивала«…ensemble, j'en suis sure» [6]. – Так и есть! Она не только в восторге от встречи с ним, она уверена, что он пойдет с нею! – «Посмотрим, удастся ли тебе, – с ожесточением подумал он, – удастся ли тебе забастовать меня!» – И он раскрывал рот с намерением объявить, что он не гуляет, а спешит домой, дома его ждут важные, безотлагательные дела. Но пока он раскрыл рот, Тенищева уже кричала по-русски, бросивши французский:
– Рекомендую, – это Нивельзин; Нивельзин, рекомендую вам…
– Соколовский, – договорил, перебив ее, драгун, опуская свой нависший лоб и поднимая из-под него и густых бледно-желтых бровей взгляд, впивающийся в душу. – Очень рад вашему знакомству, Нивельзин, – и в тот же миг Нивельзин почувствовал жгучую боль в кости правой руки: кости хрустнули. Так усердно было пожатие нового знакомца. – Я слышал вашу фамилию, – продолжал он, и бледное лицо его сияло радостью. – Я также и читал ваши мемуары о теоретической формуле преломления луча в атмосфере и о периодическом изменении силы света звезды Алголь. Читал и записку в Comptes Rendus [7] парижского Института о ваших наблюдениях на римской обсерватории. Все это хорошо, прекрасно, Нивельзин. Но еще лучше то, что я слышал о вас, как о хорошем человеке. – Он опять нагнул лоб и опять впился в глаза Нивельзину взглядом, поднятым из-под нависших бровей, и опять кисть правой руки Нивельзина хрустнула со жгучей болью.
– Нивельзин, я не ошибаюсь, конечно: вы шли с вашею… – затараторила Тенищева, пользуясь мигом его молчания.
– Мы очень благодарны вам, Алина Константиновна, за то, что познакомились через вас, немедленно перебил он ее тоном чрезвычайно кротким, симпатичным, ласкающим, но таким сильным, что поневоле приходилось ей успокаиваться, слушать и молчать: ее голос не был слышен за словами Соколовского. – И вот мы все трое – друзья, – продолжал Соколовский, и Нивельзин почувствовал себя охваченным одною рукою нового своего друга, а другою новый его друг опять прицепил к себе Тени- щеву. – И вот мы все готовы идти, Алина Константиновна, – с удвоенною радостью воскликнул друг, – и точно, все они пошли, – все, потому что Нивельзин был сплетен в одно целое с Тенищевой, – крепкое, неразрывное целое.
