Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа
Все одеты нарядно, по моде, которая предписывает молодым людям, несмотря на жару, быть в темных костюмах, в белых рубашках с галстуками, а девушкам разрешает все, что угодно, из чего они выбирают широкие юбки и кофточки без рукавов.
Мы тоже танцевали под деревенский оркестр, который, однако, неплохо играл твист. Музыканты были пенсионного возраста. Может быть, они играли тут, на берегу озера, всю свою жизнь.
- Останемся здесь навсегда, - сказал Леонид Петрович.
Мы не могли остаться здесь навсегда и даже еще на несколько дней не могли. Наш отпуск кончался.
Мы в последний раз выплыли на лодке на середину озера. Погода была переменчивой в тот день, наплывали тучи, и все вокруг сразу меняло цвет, становилось печальным и каким-то заброшенным.
Вдруг появлялось солнце и освещало озеро то целиком, то половину. А другая половина оставалась темной и холодной. Как будто кто-то, забавляясь, передвигал свет и тепло, как ему хотелось. Иногда давал свет и тепло на нашу лодку.
- Представляешь, мы жили бы с тобой здесь. Ты бы сшила себе такую юбку для танцев, как у всех. Стали бы ездить за десять километров на комбинат, там нашлась бы работа двум химикам. Работали бы в одной лаборатории. Хотя... любимая женщина в лаборатории... не уверен. История знает такие примеры. Но по нашим правилам запрещается. И в этом тоже есть своя сермяжная правда.
- В счет исключения можно.
- Знаешь, нет. Не обижайся, милая. Когда я в лаборатории, я хочу быть и грубым, и небритым, и злым, и грязным, и молчать, и делать, что хочу, и никого не замечать. Государство - это я. Я не могу тебя не замечать. Это было бы гнусно. Я не хочу тебя не замечать. Мне и вообще-то кажется, что я теперь не смогу работать. Как я буду отправлять свою должность, когда я думаю только о тебе.
Мы стали смотреть, как плывет туча, чтобы закрыть от нас свет, и блеск воды, и тепло.
Потом Леонид Петрович вытащил из-под сиденья брезентовую куртку и прикрыл мне плечи. Становилось свежо. Все озеро было темным.
- Слушай, - сказал он. - Недавно я увидел, как ты лежишь на песке. Лежишь и о чем-то думаешь. Но я не знал, о чем. И я испугался.
Он уже давно это сказал, а я все еще слышала, как он это говорит.
Упали крупные капли дождя, и полило. Леонид Петрович сел на весла, стал быстро грести к берегу. Все сразу стало серым и черным, начиналась гроза. Тот, кто забавлялся со светом и тенью, теперь решил развлечься как следует.
Мы вбежали в наш ресторан шапито. "Последний раз", - подумала я грустно. Здесь нам было хорошо, может быть, больше так не будет.
- Промокли, - сказала официантка без улыбки - она не умела улыбаться, принесла сухое полотенце и подала нам. Потом принесла на подносе две рюмки водки и тарелку с помидорами.
Как всегда, она была в синем шелковом платье с красными пуговицами, только волосы завиты по-другому, локонами-валиками. Так причесывались здесь до войны. Она была высокая, широкая в плечах женщина, ступала на всю ногу. Когда ей было нечего делать, она уходила за стойку, складывала на груди большие, розовые, состиранные руки и смотрела на нас.
Я думала, что ей сказать на прощание.
А за окнами вода хлестала по воде и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром.
Леонид Петрович посмотрел на меня, провел рукой по моим волосам и по лицу.
- Боишься, трусишка?
- Нисколько, - засмеялась я, - наоборот, люблю.
От его руки пахло смолой и дождем. Казалось, дождь вошел, в нас.
- Выпьем, Маша? За дождь и за ту женщину у стойки.
Мы посмотрели на официантку и подняли рюмки. Она издали без улыбки поклонилась.
- Я еще выпью, не возражаешь? - спросил Леонид Петрович.
Гроза начинала стихать.
- Все равно нам отсюда не уйти. Вон какой дождь. Пусть он будет подольше. Здесь хорошо. И не надо ни о чем жалеть. Выпей и ты, и я скажу тебе мою программу. Очень простая. Не делать подлостей. Самоотверженно вкалывать. Быть честным перед самим собой.
- Я то же самое. Мой отец так жил, хотя он ничего не формулировал.
- Можно и не формулировать. Но дело вот в чем: я люблю уравнение. Уравнение - это сильнее, чем вещь. Уравнение много может. Я пью специально, чтобы иметь право рассказать тебе все это. Еще скажу о себе...
Он засмеялся, чокнулся со мной и поставил рюмку.
- ...Я родился для того, чтобы получать вещества в граммах, первые вещества. Конечно, я буду честно выполнять ту работу, которую делаю сейчас, фактически наполовину инженерную, технологическую. Но я первооткрыватель. Мне надо, чтобы ты это знала, я выпил и говорю тебе это.
- Тогда надо идти в А-Эн. Там будет уравнение.
- Если бы решалось так просто... На нашем с тобой месте тоже можно кое-что сделать, по-моему. Если долбить, долбить, долго, всю жизнь, с тихим упорством всю жизнь... Как ты думаешь?
- Всю Жизнь и еще два часа, - отвечаю я. - И если тебе еще повезет...
- Я тоже так думаю. Значит, по этому вопросу мы договорились, - говорит он серьезно.
Гроза кончается, но дождь еще льет настойчиво. Люди заходят в ресторан босиком, вымокшие до нитки, смеются, развешивают на стульях мокрые вещи. Мы здороваемся с входящими, за эти дни мы со всеми познакомились.
- Много воображаете из себя, - смеюсь я, - такой скромный, скупой на слова, преданный своему делу, вдумчивый, хороший товарищ, с чувством ответственности, и не останавливается на достигнутом.
- Ты смеешься, а я правда такой, - отвечает он. - Слишком хорош, ты не находишь?
Не знаю, ничего не знаю. Он совсем другой здесь, спокойный, уверенный в себе, всегда веселый.
- Скоро кончится дождь. И мы уйдем. И уедем. И все у нас впереди. Договорились?
Да, наверно, да, но я молчу. Почему-то трудно это сказать. Дождь скоро кончается, и солнце заливает теплым светом весь вымытый, мокрый мир.
Мы прощаемся с женщиной, которая так внимательно смотрела на нас. Мы ничего не узнали о ней, а она ничего не узнала о нас. Но это не имеет значения, это неважно.
- Всего вам хорошего, - говорю я. - Спасибо.
Леонид Петрович пожимает ей руку. Мы обнимаемся с ней и целуемся.
- Желаю вам, - говорит она, - сохраняйт его. А он - сохраняйт вас.
Кого-то она не сохранила, и кто-то не сохранил ее - это было ясно с самого начала.
- Спасибо, - еще раз говорю я.
Жаль, что больше мы не будем видеть эту прозрачную воду с маленькими нервными рыбешками, гладкие валуны и темно-зеленые кусты на берегу озера. Развалины крепости, знаменитые руины, скамьи в парке, тупики и двойные заборы. Мы не останемся здесь жить, не поступим химиками на комбинат. Уедем, наш отпуск кончается, мы провели его вдвоем, никто из близких этого не знал. Но не скроешь, и надо ли скрывать. Сначала казалось, что надо. А теперь - не знаю.
25
- Ленинград встречает нас чудной погодой, - сказал Леонид Петрович, когда наш поезд затормозил у перрона вокзала. - Мы правильно с тобой сделали, что приехали. Отдали дань. Это надо было. Как ты думаешь, твоя мама обрадуется?
- Сомневаюсь, - ответила я.
- А мои старички обрадуются.
Я вспомнила его академическую маму.
Мы ступили на ленинградскую землю.
...Моя мама сказала:
- Не могу сейчас понять, хорошо это или плохо. Этого никто не знает. Покажет будущее. Если ты так сделала, тебе виднее. Может быть, хорошо. Он производит, во всяком случае, впечатление неглупого и порядочного человека. Конечно, это - чисто внешнее впечатление, мы с ним трех слов не сказали. Не знаю, не знаю. Это очень трудно. Надо привыкнуть. Я всегда хотела, чтобы ты стала ученой. Буду благодарна твоему мужу, если он уговорит тебя заняться преподавательской работой...
Она курила и продолжала говорить все в том же роде, а я молчала и чувствовала, что я опять перед ней виновата. Казалось бы, все у меня хорошо и можно радоваться, но маме это совершенно не нужно. Я ее знаю, ей это не нужно. Другие матери... но это никогда не подходило, что другие, это была моя мать. Я теперь не вернусь в Ленинград, а она, бедная, до последнего времени ждала, что я, может быть, вернусь.
Сейчас она чувствует одно - потерю, теперь окончательную. А она собственница.
- Мамочка, ты совсем за меня не рада? - спросила я. И зря спросила.
- Не рада, - ответила она и заплакала.
- Он тебе не нравится?
- Не нравится.
Ничего не поделаешь. С ней всегда было так и будет так. Потом, может быть, она будет к нему хорошо относиться, но сейчас она даже не видит, какой он. Будь он самый прекрасный на свете, все равно он бы не годился, он бы ей не понравился, он ей не нужен.
Когда приходит Леонид Петрович, она смотрит пристально на него своими черными непримиримыми глазами, изучает. Я испытываю потребность защищать его и спрашиваю:
- Мамочка, когда ты соберешься к... нам?
Мне самой еще трудно произнести "к нам".
Опять не то. Все не то. Мама поворачивается в мою сторону, начинает изучать меня. Что это я сказала? Я зову ее приехать, это естественно.
- Зачем? Кому я там сейчас нужна? Мешать вам? Я не привыкла быть в тягость. Чтобы меня терпели.
