Пауль Куусберг - В разгаре лета
Перемахнув через речной мост в Пяаскюла, Коплимяэ кричит мне:
- Во время войны хуже всего больным.
Тут я понимаю, что мы заезжали в больницу. Нет, наверно, в санаторий: где-то не то в Кивимяэ, не то в Пяаскюла, вспоминаю я, должна вроде бы находиться какая-то лечебница для легочных больных.
- Кто у тебя там? - кричу я ему.
Дурацкий, конечно, вопрос. Коплимяэ отвечает не сразу. Потом что-то говорит, но ветер относит слова в сторону.
Чтобы оправдать свою бестактность, ору ему прямо в ухо:
- Сказал бы мне, так я бы тебя не торопил.
- Пообещал своей сестренке опять заглянуть к ней на обратной дороге. Может, тогда будет больше времени потолковать.
Скорость все время нарастает. В ушах свистит ветер. Сбоку мелькают одинокие дома, рощицы, верстовые столбы. Местность тут плоская, обзор широкий. Вскоре мы переезжаем через узенькую, извилистую и мелкую речку Тыдву. Вот-вот доберемся до перекрестка, где стоит здание с белыми колоннами, не то бывший трактир, не то почтовая станция. Там мы повернем на дорогу в Кей-лу. Я объездил на велосипеде вдоль и поперек все окрестности Таллина, потому и знаю.
Коплимяэ опять перегибается ко мне и кричит сквозь рев мотора:
- Знаешь, про что у меня сестренка спросила? Убивал я уже людей или нет.
Понимаю, что на душе у него какая-то тяжесть.
- Хорошо, что не пришлось ей врать.
Он немножко сбавляет газ, чтобы громкий треск мотора не так заглушал голос.
- Я бы не смог ей соврать, - продолжает он, перегибаясь ко мне еще ниже, чтобы я слышал каждое слово. - Она так сверлила меня глазами, что...
Проезжаем перекресток с корчмой у Канамаа. На меня находит вдруг волнение, я приподнимаюсь и реву ему в ответ:
- Я тоже никого еще не убил. А ведь из-за того, что мы так мало угробили немцев, они и прут без конца вперед.
Когда я выхожу из себя, когда приходится говорить что-то неприятное, у меня с языка всегда срываются уличные словечки: "угробить", "смыться", "расквасить рожу". Я и сейчас обозлился. Хороши! Обрадовались, что ни одного противника не прикончили. Для того, выходит, мы в истребительный батальон вступили, чтобы сложить ручки и молить господа бога о помощи?
Коплимяэ не говорит в ответ ни словечка. Не понял меня, что ли? А может, ветер отнес мои слова в сторону? Я приподнимаюсь еще выше и воплю опять о том же во всю глотку. Чудно, но, когда вопишь, все это звучит уже как-то не так.
Ильмар опять ничего мне не отвечает. Во мне зарождается даже недоброе чувство к нему. Непонятный парень, думаю. Смелый, на все готовый, за спиной карабин, а сам радуется тому, что не укокошил ни одного врага.
Мы молчим. Коплимяэ иногда поглядывает на меня, но я делаю вид, что не замечаю. Сижу, прищурившись из-аа встречного ветра, перекидываюсь на поворотах вправо или влево и упрямо таращусь на дорогу. Если он хочет что-то сказать, пусть не прикидывается немым. Ого, да никак он рот открывает. Во всяком случае, он очень низко пригибается и поворачивает ко мне лицо.
- Я хотел стать мотогонщиком.
Нет, он меня поражает, честное слово. Ну, да черт с ним, он ведь еще такой же щенок, как и я. На душе опять становится легко, злость моя рассеивается. С чувством облегчения догадываюсь, что он поглядывал на меня без всяких задних мыслей, просто проверял, как я переношу эту гонку. Давай, дружок, давай жми на газ, разгонимся так, чтобы перемахнуть все кривые по прямой, в коляске не сдрейфят! На очередном повороте я наполовину перекидываюсь наружу, как это делают гонщики На кольцевом шоссе в Пирите. Даже и забыл про свой карабин, который чуть не попал при этом под колеса. Я едва-едва успел спохватиться, после чего начинаю хохотать, будто отмочил бог весть какой номер.
Вдруг мы замечаем впереди другой мотоцикл. На поворотах он скрывается от нас, на прямой опять показывается.
Ильмар вопросительно смотрит на меня. Я подмигиваю ему.
Наша мощная машина чуть ли не взлетает. Ведь мы ГОНЩИКИ.
Словно озорные мальчишки.
Ильмар смеется, я тоже ржу.
Так весело, что дух захватывает. Высоко поднявшееся голице пригревает спину, невысокий ельник справа весь в пятнах света. Весь мир становится для нас внезапно невыразимо ослепительным и ярким.
И вдруг Коплимяэ сбавляет скорость.
- Гляди!
Он не прокричал это, а прошипел.
Гляжу. У того, кто сидит на заднем седле, на рукаве белая повязка. Чувствую, как сильно начинает колотиться сердце.
- Не отставай! - гаркаю я. Мы опять начинаем нагонять их.
Все так и есть - белая повязка на рукаве видна отчетливо.
В голове клубятся разные мысли. Бандиты, видать, обнаглели, если начали разъезжать повсюду так вызывающе среди бела дня. Нельзя их упускать! Десяток-другой секунд, и мы сядем им на хвост. Главное - не промахнуться.
Досылаю пулю в ствол.
И в этот миг лееные братья сворачивают на проселок.
- За ними! - реву я Коплимяэ.
Коплимяэ притормаживает, уверенно берет поворот, и вот мы уже почти на пятках у них.
Метрах в двадцати от меня трясется мужская спина. Ветер надул блузу парусом. Спина бандита и его руки приводят меня на миг в замешательство: уж очень щуплые. Я, пожалуй, предпочел бы, чтобы там, впереди, тряслась могучая и широкая спина и чтоб шея была толстая.
Я крепче вцепляюсь в карабин. Коплимяэ сбавляет скорость. Сбавляет из-за меня, чтобы я не промахнулся, - мы уже довольно близко от них.
Переглядываемся.
Я вижу в его глазах те же возбуждение и решимость, какие испытываю сам.
До мотоцикла впереди остается всего метров семь-восемь.
Самое время стрелять. Наверняка попал бы. Руки слушаются меня - не дрожат, и душу пронизывает какое-то удовлетворение. Честное слово, не промахнулся бы. Надо стрелять, больше ничего не остается.
И все-таки я не нажимаю на спусковой крючок.
Не могу я убивать человека в спину.
Ильмар как будто понимает меня. Чувствую это безошибочно. Вот он уже прибавляет скорости.
Сейчас мы с ними поравняемся.
Мозг работает очень быстро.
Как только поравняемся, я выстрелю.
Нет, спереди. Метров с пяти-шести.
Заставим их остановиться, и тогда...
Их надо убить. Это лесные братья, такие же, как те, кто убил Сергея.
Приподнимаю карабин повыше, чтобы стрелять было удобнее. Снова с каким-то внутренним удовлетворением констатирую, что руки у меня не дрожат.
И в тот самый миг, когда я собираюсь нажать на спуск, на белой нарукавной повязке худенького седока позади я замечаю красный крест.
Коплимяэ орет мне в ухо:
- Красный крест!
На какую-то долю секунды все у меня в голове путается, но я тут же овладеваю своими мыслями. С огромным облегчением опускаю карабин вниз.
Мы обгоняем мотоцикл, и я оглядываюсь назад. Вижу два побледневших лица. Понимаю, что мой карабин, который я все еще стискиваю изо всех сил, наш мощный мотоцикл и наша отчаянная скорость - от всего этого можно ошалеть.
Я не нахожу ничего лучшего, как улыбнуться тем, кого только что собирался убить.
Чувство у меня такое, будто с меня свалилась ужасная тяжесть.
Коплимяэ тоже смеется. Во вееь голос, всем существом.
Мы возвращаемся на шоссе и километров через десять догоняем свою роту. Автобусы стоят посреди дороги, выбегающей из леса на открытое место. Некоторые из бойцов сидят в кювете с винтовками наизготовку.
Что-то случилось.
Бандиты, говорят, стреляли из лесу. Ранили одного из наших. Командир роты приказал остановить автобусы и прочесать местность. Спрашиваю, в какую сторону ушли ребята, и бегу следом. Я мог бы остаться возле автобусов, а когда Мюркмаа вернулся бы, Доложить ему, что задание выполнено и бумаги честь честью доставлены в штаб. Да характер не позволяет, не могу усидеть на месте.
Но лучше бы я не торопился. Теперь на душе такая горечь, что послал бы всех подальше.
Свой взвод я разыскал довольно быстро. Примерно в километре от автобусов наши окружили два соседних хутора. Ребята направили меня к низким строениям, к которым, дескать, пошел Мюркмаа.
Добежал я до деревенской улицы и впрямь увидел людей. Возле плетня.
Присоединившись к ним, я услышал, как по другую сторону плетня, на крохотном хуторском дворе, Мюркмаа допрашивал парня моих примерно лет. Мюркмаа, злой и раздраженный, почти кричал на парня:
- Вы уклоняетесь от мобилизации, вы бандит! Почему у вас нет справки об освобождении от военной службы? Брюки по колено в росе! Куда вы бегали? Где спрятали оружие!
С крыльца дома какая-то старушка кричала испуганно, что Алекс работает на железной дороге и что перед уходом на работу он гонял скотину на пастбище.
Алекс переминался с ноги на ногу и не говорил ни слова.
Его брюки и босые ноги в самом деле были мокрыми. Из-под расстегнутого ворота белой домотканой рубахи выглядывала загорелая грудь. Льняная рубаха все время вылезала из штанов, и парень запихивал ее обратно под ремень. Но он был вконец перепуган, и руки плохо слушались его.
