Григорий Свирский - Герои расстрельных лет
В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: "Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?.." В тот день, когда появилась в "Правде" эта сурковская статья, пожалуй, впервые для нашего поколения обнажилось полное сращивание аппарата КГБ и Союза писателей СССР. У нас начало складываться убеждение, что это вообще одно и то же учреждение, только отделы разные. Возьмите любой праздничный номер "Литературной газеты", взгляните на портреты литераторов, ставших, по выражению Галича, первачами. На чудовищно раздутую физиономию Софронова-Геринга. На высохшее мертвое лицо Федина. Или вот, к примеру, плодовитый номенклатурный критик Борис Соловьев! Лицо у Соловьева рыхлое, глаза рачьи, выпученно-бессмысленные, по краям толстых губ пена, которую он то и дело снимает уголком платка. Соловьев - знаток Блока и всей запретной, любимой им поэзии 20-х годов. Это его отдушина... На отдыхе, развалясь на прибрежном песке, он декламирует забытых поэтов часами, обрызгивая пеной слушателей. "Я сегодня, гражданин, плохо спал, Душу я на керосин променял..." О, он прекрасно знает, что такое настоящая литература!.. И торопится донести властям на каждую книгу, в которой улавливает правду. Впервые он широко прослыл наемным убийцей еще в 48-м году, опубликовав статью "Поощрение натурализма"53, в которой он разжаловал русский критический реализм в опасный натурализм. На сколько книг он донес с тех пор? Скольких писателей убил? Именно он в свое время настораживал власти: что таится за юным гладким лбом разведчика из "Звезды" Казакевича? Естественно, Борис Соловьев был брошен на талантливые книги немедля. Вслед за Сурковым. А за ним и другие. Скажем, Дмитрий Еремин, "разоблачитель" яшинских "Рычагов", тихий, бездикий "неизвестный писатель", как его называли. Или, к примеру, Сытин, вежливенький, улыбчивый бородач, постоянный руководитель чего-нибудь. То он парторг Союза писателей, то зам. председателя комитета по кино. О главной службе Сытина мы узнали только из статьи Анатолия Кузнецова, опубликованной в Англии. Сытин оказался руководителем доносчиков, "стукачей" в Союзе писателей. Он ведал внутренним сыском. Остальные борцы с крамолой были такого же типа. Название их грозно-панических статей в "Литературке" говорят сами за себя: "Смелость подлинная и мнимая", "Идти в ногу с эпохой", "Без четких позиций" и пр. Чем большую высоту набирала литература, тем чаще и оглушительнее звучали очереди карателей... Но этого было недостаточно. Надо было задушить "новый ренессанс" по-сталински бесповоротно. Тем более, что поползли иронические слухи о подлинных истоках новых теорий в литературе, объявленных высотами марксистской мысли. Вдруг чудодейственно сработал на прогресс... князь Святополк-Мирский. Князь Святополк-Мирский - сын бывшего министра внутренних дел Святополка-Мирского, известного своей "либеральной весной" еще до 1905 года. Разумеется, сын царского министра стал эмигрантом и на Западе издавал журнал "Версты", в котором сотрудничали Марина Цветаева, А. Ремизов и др. (Идея "Верст" - единение лучшего, что есть в эмигрантской и советской литературе; здесь перепечатывали Бабеля, Андрея Белого, Пастернака, Артема Веселого, Сельвинского, Тынянова.) В 1932 году Святополк-Мирский решил вернуться в СССР, а спустя несколько лет, как водится, был арестован и пропал. Святополк-Мирский много писал; среди прочего он сочинил теоретическую статью для первого издания "Литературной энциклопедии"... Позднее князь-идеолог был запрещен и изъят, как и "Литературная энциклопедия"... После смерти Сталина Георгий Маленков, тогда фактичский глава правительства, произнес на очередном пленуме огромную речь обо всем: о сельском хозяйстве, о Корее, ну, и, конечно, о литературе. И тогда он родил это "золотое слово" марксисткой эстетики - о проблеме типического. "Типическое, - заявил он с трибуны, - это проблема политическая..." Новое слово тут же взяли на вооружение все "разносчики высоких идей", матерые философы Москвы и Ленинграда. "Правда", "Литературка" и другие органы печати начали публиковать статьи о мудрости ЦК, открывшего литературоведению кладезь, из которого теперь будут черпать целые поколения. Сотни аспирантов взялись за диссертации, посвященные новому достижению марксистской эстетики. И вдруг произошел немыслимый еще год назад, при Сталине, скандал. Выяснилось, что формулировка "типическое - проблема политическая" сочинена князем Святополком-Мирским и опубликована в старой "Литературной энциклопедии", признанной идейно-порочной и враждебной...54 Обнаружилось вдруг ворованное донышко этой "бездонной мудрости" ЦК... Вслед за скандальным плагиатом из статей князя прошел слух, что фальсифицирован и Ленин. Авторитет Ленина еще не был подкошен - среди широкой публики - юбилейным славословием или книгой Василия Гроссмана "Все течет". Распространился слух, что Ленина перевели с немецкого неверно. Многие десятилетия в сотнях книг, брошюр, статей приводились слова Ленина, сказанные им Кларе Цеткин: "Искусство принадлежит народу. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими"55. И вдруг обнаружилась весьма существенная неточность, допущенная советскими редакторами. В первом издании воспоминаний Клары Цеткин слова Ленина звучат совсем иначе: "Искусство принадлежит народу. Оно должно быть понято этими массами и любимо ими"* . Значит, все было поставлено с ног на голову: не народ должен быть поднят до высот подлинного искусства, а искусство должно быть снижено до уровня ширпотреба... Новость взбудоражила всех: о ней говорили на собраниях, запрашивались газеты. Нет, ЦК не могли спасти полумеры - брань сурковых-ереминых. По известному опыту было решено: "чтоб зло пресечь, собрать все книги, да и сжечь"... К тому и приступили. 29 августа 1957 года был создан Союз писателей Российской Федерации. Создавая его, Хрущев кричал: "Беспартийный Соболев нам ближе партийной Алигер". (!) В решении ЦК поразительно полно отразилась и бюрократическое мышление руководителей партии: чтобы задушить Московскую организацию, решили сделать ее нижестоящей, создать над ней вышестоящую... В вышестоящий орган кинули пригоршню доносчиков прошлых лет, не очень отбирая их, всех этих грибачевых-софроновых-алексеевых, и вышестоящий орган заработал... Новая политика погромного секретариата СП Российской Федерации началась вот с чего: в СП срочно приняли 600 периферийных литчиновников директоров областных издательств, редакторов партийной печати. В Москве членом СП, а затем и руководителем его стал политический редактор "Правды" Юрий Жуков, громивший все и вся. Чиновников принимали скопом, "на вес", чтобы чаша весов прочно склонялась на сторону конформизма и сталинской практики. Чтобы Паустовский, Тендряков, Каверин и еще 150 писателей-прогрессистов никогда более не смогли завоевать не только большинства, но даже слабого одобрения... Отталкивать чужих и выгораживать своих стало главным делом автоматчиков... Секретариат СП РСФСР, конечно, не утвердил исключения разоблаченного провокатора Эльсберга из Союза писателей...
Цветет в Тбилиси алыча Не для Лаврентий Палыча... - помним, горланила в свое время улица. Теперь алыча цвела уж и не для Лаврентий Палыча, и не для Вячеслав Михалыча. Однако не изменилось ничего. Ровным счетом ничего! Она цвела для других "номенклатурных" Змей-Горынычей, Сергеичей, Иванычей. Но не для русской культуры. Не для России. Несмотря на героизм, муки, жертвы литературы сопротивления, по-прежнему не для России!.. Эльсберга услали на полтора года в Ташкент, вслед за Симоновым, пока улягутся страсти; вперед вытолкали молодого поэта Федора Белкина. Грибачев и другие писали восторженные предисловия к его книгам. Его удостаивали чести печататься в новогодних номерах газет. В новогоднем номере "Литературной газеты" за 1959 год опубликовали, к примеру, такие его стихи:
...Душевные речи в труде повторимы. Мы дальше стремимся путем Ильича. Мы партии верим, дела ее зримы, Мы с партией вместе - плечо у плеча... Я привел эту деревянную строфу потому, что она имела любопытное продолжение. Федор Белкин, который, как цепной пес, бросался на Маргариту Алигер, на Эренбурга, да что там какой-то Эренбург, даже Пушкина назвал "придумкой столичной интеллигенции". Белкин до того разгулялся, что решил повторить все эти погромные идеи перед телекамерой. И тут произошло осечка. Один старый следователь из Минска случайно, в московской гостинице, увидел выступление Федора Белкина. И ахнул... Оказывается, он 15 лет искал Федора Белкина, начальника окружной гитлеровской жандармерии, лично, из револьвера расстрелявшего сотни партизан и евреев. Открылось ддя всех вдруг поразительное единство указаний гитлеровских жандармов и хрущевских идейных установок. 12. ВОСКРЕШЕННЫЙ БАБЕЛЬ В дни правительственного шельмования книг, вдохновленных антисталинским годом, в "Литературной газете" появилась необъяснимая, на первый взгляд, статья. "Литературке" было приказано вторично похоронить Бабеля. Как известно, Бабель погиб в сталинских лагерях. Только-только официально реабилитирован, переиздан и вдруг - снова окрещен черным по белому... предателем. Лютова из "Конармии", прототипа автора, сравнили с Мечиком, погубившим партизанский отряд. Хула эта позднее перекочевала из газет в "серьезные исследования". (В. Перцов. Писатель и новая действительность, изд. 2, дополн., Москва, 1961 стр. 102.) Почему? В чем дело? Правая рука не ведала, что делает левая? Ведала... Оказалось, сталинская машина совершила грубейший просчет. Каратели шельмовали новую литературу: Дудинцева, Гранина, Александра Яшина и других. Возродили политику "выжженной земли". И тут... заработала советская классика, в свое время вместе с авторами затоптанная, но вновь в годы развенчания Сталина воскресшая. Переизданная. В 1957 году, после бесчисленных проволочек вышел в свет Исаак Бабель56. Почти одновременно с ним - Андрей Платонов. Позднее других - Михаил Булгаков. "Крамолу" вытолкали в дверь, а она - в окно. Хватились литературные каратели, да поздно... Джинн, выпущенный из бутылки, помог духовно окрепнуть новьм поколениям. Воскрешенный Бабель вышел с предисловием Эренбурга... "В эпоху, когда рождались романы-реки, - писал Эренбург, - в эпоху инфляции слов он (Бабель) более всего боялся многословия. Он был реалистом в самом точном смысле слова. Новелла "Гедали" родилась из дневниковой записи: "Маленький еврей-философ. Невообразимая лавка - Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия: все говорят, что они воюют за правду, и все - грабят..." Предисловие Эренбурга в 66-м году, при втором посмертном издании Бабеля, вырывали из готового тиража как контрреволюцию. Сжигали по акту в присутствии официальных лиц. Появилось новое предисловие Лидии Поляк, профессора МГУ. С чего начала она свое предисловие - маленькая, болезненная, запуганная Лидия Поляк? С фразы: "Писать о Бабеле трудно!" Еще бы! "Главный вопрос Бабеля, главная тема, - мужественно признала все же в конце статьи Поляк, - имеет ли человек право на насилие во имя революции, имеет ли право на бесчеловечность во имя правды и человечности?" Она приводит даже дневниковую запись 20-го года: "Буденновцы несут коммунизм, бабка плачет". Рассказ "Гедали" - главный духовный нерв творчества Бабеля. Позднее те же вопросы поставит и Пастернак в "Докторе Живаго" - оправданна ли революция, если она оставляет за собой миллионы трупов, слезы и отчаяние десятков миллионов? Если нескончаемая резня уносит цвет нации, а к власти прорывается, по обыкновению, подлейший, по локти в крови... Не будем развивать этой темы, достаточно очевидной; остановимся на том, что с предельной отчетливостью, возможно, не осознавал даже Бабель, мудрейший Бабель. Ибо существуют исторические горизонты, которые ограничивают взгляд современников. "Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца", пишет Бабель в рассказе "Путь в Броды", где буденновцы саблями рубят сопл, чужие соты, чтобы пограбить. Жесток и злобен эскадронный Трунов, который стреляет в своего солдата. В "Письме", одном из рассказов, которым открывается сборник, крестьянский паренек-буденновец Курдюков, оставивший дома любимого коня, просит с деревенской учтивостью свою мать, чтобы коню мыла "беспременно передние ноги с мылом". А затем с тем же лаконизмом сообщает, как они "кончали папашу", т. е. его, Курдюкова, родного отца, служившего у белых. А вообще, - философствует боец Красной армии Курдюков, - мы увидели, что "тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме..." В рассказе "Берестечко" заподозрили в измене старика, и вот казак "Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись". Буденновец Матвей Павличенко охотно рассказывает о том, как он потоптал барина Никитинского: "Стрельбой, - я так выскажу, - от человека только отделаться можно: стрельба - это ему помилование... Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть..." ("Жизнеописание Павличенки Матвея Родионыча")... Но, может быть, это стихийная жестокость очерствелых солдат, озверелость голытьбы? Увы, эти будничные злодеяния насаждаются революционным руководством, прославленными деятелями эпохи Буденный в рассказе "Комбриг два" говорит заслуженному комбригу Колесникову, чтоб выбил поляков из городишка. "А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела. Слушаю, - сказал начальник особого отдела". Это вот буденновское "расстреляю" да "улыбнулся" пострашнее даже садизма одичалого буденновца. Предвещают они России новое и неслыханное взаимоистребление; явственно проглядывает это и в той легкости, с которой произносит Буденный свое "расстреляю", и в спокойном "слушаю" неулыбчивого начальника особого отдела... Комбриг Колесников уничтожил поляков. Он едет далее, впереди бригады, и вот как пишет об этом Бабель: "...В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана..." Авторы предисловий и исследований о Бабеле пишут о контрастах быта и что сближение контрастов - один из главных творческих приемов Бабеля. Да, конечно! Но в этом только средство впечатляюще-ударно сказать о боли, которая теснит сердце. Зрелище набирающих силу татарских ханов страшит Бабеля. Новоявленные ханы глумятся уж не только над врагом, но и над своими отцами и братьями деревенскими мужиками. Вот пришли, скажем, мужики (в рассказе "Начальник конзапаса", в котором автор не изменил даже подлинной фамилии героя), пришли жаловаться на судьбу. Отбирают у них коней, пахать не на чем. На крыльцо вышел начальник штаба. "Прикрыв воспаленные веки, - пишет Бабель, - он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием. Как всякий вышколенный и переутомившийся работник, он умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую работу. В эти немногие минуты блаженного бессмыслия начальник нашего штаба встряхивает изношенную машину..." Так и на этот раз с мужиками... В рассказе появляется Дьяков из "Дневника": "Коммунист... хитрец, враль, живописнейшая фигура", - записал о нем в дневнике Бабель. Этот Дьяков и не вздумал вникать в смысл крестьянских жалоб: "...взметнув оперным плащом, исчез в здании штаба". Новоявленные татарские ханы недолюбливают интеллигентов и не мешают бойцам презирать их и расправляться с ними. "Какой паршивенький!" - восклицает Савицкий, начдив шесть из рассказа "Мой первый гусь". "Шлют вас, не спросясь, - говорит он автору, - а тут режут за очки..." Афонька Бида, застреливший своего смертельно раненного товарища, обращается к автору, который не смог застрелить человека: "Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку..." (Смерть Долгушева") "Ты без врагов жить норовишь, - уличает интеллигента командир эскадрона Баулин. - Ты к этому все ладишь, без врагов?.." Автору невмоготу. Вернувшись в редакцию "Красного кавалериста", он сидит, тоскует. "Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов, когда ко мне подошел Галин (один из работников редакции. - Г. С.) в блистающих бельмах. - Галин, - сказал я, пораженный жалостью и одиночеством, - я болен, мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии" ("Вечер"). Максим Горький защитил Бабеля, на которого кинулся с шашкой наголо Семен Буденный57. "Исаак Бабель, - сказал Горький, - украсил своих героев "лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев"58. А писателю Всеволоду Вишневскому, бывшему буденновцу, не принявшему "Конармии" Бабеля, Горький отрезал так, что тому запечатлелось на всю жизнь, возможно, повернуло его жизнь: "Такие вещи, как Ваша "Первая конная" и "Конармия" Бабеля, нельзя критиковать с высоты коня"59. Бабель, однако, не считал, что он "украсил своих героев", "что я видел у Буденного, то и дал60, - демонстративно заявил он. - Я не умею придумывать... На моем щите вырезан девиз - подлинность"61. Но в таком случае является ли это социалистическим реализмом? Не отцеженная, порой дико-звериная - "несбалансированная" подлинность. И как в таком случае растолковать народу позицию Горького - родоначальника социалистического реализма?.. Критика была поставлена в трудное положение и объяснила это так: "Горьковские слова о том, что Бабель внутренне украсил бойцов, романтически идеализировал их, - остаются в силе. Эта романтическая идеализация выражается в том, что конармейцы при всех пороках выступают в ореоле борцов за всечеловеческую абстрактную справедливость, за некую неосмысленную правду жизни"62. Прошло время. "Неосмысленная правда жизни" осмыслилась вполне. С горечью заметила Евгения Гинзбург в "Крутом маршруте", оглядывая в тюремной камере своих бывших "идейных противниц", теперь таких же зэчек, как она: "Как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот, абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга"63. ...После "Конармии" Бабель опубликовал "Одесские рассказы"64. пьесу "Закат" и другие произведения. Когда читаешь все рассказы подряд, поражает нравственная общность многих героев конармии и одесских налетчиков. Главарь одесских бандитов Фроим Грач сидит под дверью публичного дома, ждет будущего зятя (рассказ "Отец"). "Почтение, Грач, - сказал Иван Пятирубель, - какая-то женщина колотится до твоего помещения..." "Колотилась" дочь Фроима Грача - Баська. Ее надо было выдать замуж. Жених оказался в публичном доме. Хозяйка публичного дома "придвинула стул Фроиму, и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом". Фроим Грач ждал до часу ночи, а потом пошел договариваться с Беней Криком - завидным женихом. А вот, казалось бы, совсем другой эпизод. Из "Конармии". Рассказ "Вдова". Умирает полковой командир Шевелев, рядом его жена Саша. И Левка, кучер начдива. Он сидел рядом с умирающим, жевал мясо. "Кончив мясо, - пишет Бабель, - Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку: "Саш! - сказал он, дрожа... все одно в грехах, как в репьях. Поддайся, Саш, - отслужу хучь кровью... Век его прошел, Саш..." А рядом слушает это еще не умерший командир. Есть ли какая-либо разница в нравственном обличье буденновца и главаря одесских бандитов? Одесские бандиты, надо сказать, не трогали голытьбу и грабили одесских богачей. "Подкладка у краденых кошельков из слез", - говаривали они. А буденновцы? Вот самое точное и авторитетное свидетельство, которое только может существовать. Высшая власть - Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский - сообщает В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: "Начиная с Воронежа, Конная армия не получала жалованья и не имела надлежащего продовольственного аппарата. Почему и приходилось заниматься самоснабжением, что при условии обычной скученности Конной армии, конечно, не могло пройти безболезненно для населения"65. Вдумаемся в эти осторожные штабные фразы: "...приходилось заниматься самоснабжением..." и "...не могло пройти безболезненно для населения..." Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных, "будничных злодеяний": зверски порубленных стариков, поджогов, насилий над русским и украинским селянством, над обездоленными еврейскими местечками, вырезанными и белыми поляками, и красными казаками... Основа заложена, а дальше уж как камень с горы... Зверское самоуправство "ханов", привыкших, как мы видели, самолично казнить и миловать. И пример конникам, и стимул. Невидимый штандарт, реявший над войсками, - призыв к "экспроприации экспроприаторов", непонятные слова которого политработники переводили точно: "Грабь награбленное!" К конармейцам, как известно, то и дело присоединялась "вольница" Махно и других атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили от них с легкостью: расхождения были политические, атаманские, а не нравственные... Что касается нравственности, то, как сказал Афонька Бида после того как на Волыни порубили ульи, как людей: "Нехай пчела перетерпит. И для нее, небось, ковыряемся..." "Неистребима людская жестокость", - жаловался И. Бабель66. Долго еще в искусстве, и даже в кино, контролируемом государством с особой тщательностью, сочилась крестьянская тоска: "Белые пришли - грабят, красные пришли - тоже, понимаешь... Куда бедному крестьянину податься?..* ...Нельзя не заметить и известного сходства-различия между красными конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем. Одесские налетчики смелы. Смелы и конармейцы: но одесские налетчики к тому же талантливы, блестяще изобретательны. Вспомните свадьбу в рассказе "Король". Налетчики гуляют на свадьбе, а новый пристав - новая метла, которая, как известно, чисто метет, - решил устроить облаву и поймать сразу всех одесских воров. Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня. "Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундучки. (...) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав - та самая метла, что чисто метет, - стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения. Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному. - Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, - сказал он сочувственно. Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар... - Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами.-Ай-ай-ай..." Картинные налетчики Бабеля, между тем, просто старомодны, наивны со своим "воровским кодексом", "воровской честью" или, скажем, непримиримостью к доносчикам, на которых они не жалели пули. Одноглазый Фроим Грач, истинный глава сорока тысяч одесских воров, не мог и представить себе, что его застрелят просто так, без суда и следствия, когда он придет в ЧК для переговоров. Усадят уважительно, угостят коньяком, чтоб был разговорчивее, а потом отведут на черный двор... Что мотив убийства может быть таков: "...Мы государственная власть... Зачем нужен этот человек в будущем обществе?"67 Смущен и герой Бабеля одессит Боровой, чекист, знавший, что Фроим Грач это "эпопея, второго такого нет..." Смущен, видно, как и автор... Понадобилось полвека - лишь у следующих поколений узников ЧК-КГБ могло созреть четкое представление о подлинных мотивах превентивного убийства: "Оказывается, при фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно и должно быть... Личная то ли диктатура, диктатура ли то административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность своей прерогативой и не терпит конкуренции"68. Как видим, если налетчики Бабеля по своему нравственному облику и близки казакам-буденновцам, убить и реквизировать - дело буднее для тех и для других, -то уж с государственной властью их и сравнивать нельзя. Тут они просто рыцари чести... В сборнике Бабеля издания 1936 года69 опубликованы рассказы "У батьки нашего Махно" и "Иван-да-Марья", которые в послевоенных изданиях опущены. Почему? У батьки нашего Махно насилуют женщину. Шестеро конников. "Мальчонок Кикин", державший несчастную женщину за голову, успокаивает ее: шесть это ничего, бывает, что и по двадцать насильничают. Все просил он, "мальчонок", чтоб и его допустили: некоторые уже и по второму разу приступили. А допустили - отказался. "Нет, говорю, Матвей Васильевич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться". Мастерский и по выбору рассказчика, наивно-дурашливого "мальчонка", и по языковой структуре, страшный обыденностью происшедшего, рассказ этот единственный из всего "военного цикла" Бабеля - забыли, похоронили, доподлинно подтверждая тем самым, что описанное в нем происходило не только у батьки нашего Махно... Одесские рассказы пронизаны, по счастливому выражению И. Смирина, иронической патетикой70. Это - подходы к правде: вся проза Бабеля пронизана иронической патетикой. Это - глубокая правда, если, разумеется, не упускать из виду сказанного в начале главы: "Конармия" для читателя пятидесятых годов была иной, чем, возможно, и для самого автора, которому импонировала сила легендарных конников ("Мы красная кавалерия, и про нас Былинники речистые ведут рассказ", - четверть века пела Россия горделиво); ярость разбуженной стихии и страшила, и влекла к себе писателя, а исторические горизонты застилал горький дым революционных иллюзий и узаконенных, во имя светлого будущего, расправ... Иллюзии развеивались, страх - крепчал. Думаю, и это, а не только преодоление литературных традиций начала века, традиций Белого и Ремизова, было причиной переделок ранних рассказов. Буденновцы рубили не саблями, а подметными письмами; пришлось, чтоб отсрочить гибель, даже восславить на 1-м съезде писателей Иосифа Сталина, заклятого врага мудреца Гедали... И тем не менее совершенно очевидно: Бабель, как и Блок, принял революцию, но отшатнулся от нее, когда взглянул в глаза ее. Оба крупнейших художника России не смогли вынести ее "будничных злодеяний", и один умер, а другой замолчал на годы. Да, у Бабеля уплотненная, стреляющая фраза, короткие рассказы обладают ударной силой. Можно поистине часами говорить о его лексике, его ритмике, о сленге, о языке бабелевских героев - сплаве лексических стереотипов революции, канцелярских или "исторически-возвышенных", и - народной деревенской образности и сочности речений; но обратимся к главному. Два великих и совершенно разных художника, принявшие революцию, в ужасе отпрянули от нее, едва ощутили на себе и на окружающих ее дыхание. Блок и Бабель. Две судьбы. Два приговора революции "будничных злодеяний... " ...И еще одно обстоятельство, упустить которое значит, на мой взгляд, упустить Бабеля, не понять его. Пронзительная жалость к крестьянину (в России простая женщина редко скажет "я его люблю", а - "я его жалею"), жалость к мужику, над которым глумится напившаяся кровью орда, жалость к обездоленной интеллигенции, к вырезанным наполовину, обворованным польским евреям, эта любовь-жалость к измученному войной и грабежами люду становится сквозным и эмоциональным мотивом всего творчества Бабеля. Именно эта пронзительная любовь-жалость и заставила его обратиться к теме уничтожения крестьянства, ставшей роковой для Бабеля: более четверти века НКВД-МГБ скрывало от читателя гениальную прозу Бабеля, которая ныне сделала писателя родоначаьником бабелевского направления в литературе о крестьянстве, направления, которое в русской прозе выжило, прорвалось после войны "Рычагами" Яшина. А позднее - и не только "Рычагами..." Но этот разговор еще впереди. Пока же отмечу, что политика выжженной земли и в этот раз, в пятьдесят седьмом погромном году, не привела к успеху, хоть и зашептались в Союзе писателей, озираясь, - сколь несчастливы для России годы, завершающиеся семеркой: 7-й, 17-й, 27-й, 37-й, 47-й, наконец, 57-й... Какая-то зловещая семириада!.. Одно утешало: зазвучал Бабель. И чем неистовее глумились над новыми талантами каратели, тем сильнее звучал он, воскрешенный классик, тем современнее.
