Гайто Газданов - Ночные дороги
«Милостивый государь, мы сообщаем вам о получении вашего письма от такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете в нем, дирекция счастлива известить вас, что она принята во внимание и что те меры, которые влечет за собой ее исполнение, доставят вам, как мы на это надеемся, полное удовлетворение».
Амстердамский представитель, однако, по мере того как проходило время, писал все более и более энергичные письма, в которых уже не оставалось ничего ни коммерческого, ни казенного. «Нарушение элементарных принципов порядочности, – писал он с восклицательными знаками, – которое позволяет себе фирма с мировым именем, совершенно возмутительно. Я хочу надеяться, что какие-то безответственные негодяи, с провокационной целью, затягивают этот конфликт, который мало-помалу превращается в свинство». Но в ответ на все его восклицательные знаки дирекция невозмутимо перепечатывала текст своего первого письма:
«Милостивый государь, мы сообщаем вам о получении вашего письма от такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете в нем, дирекция счастлива известить вас, что она принята во внимание и что те меры, которые влечет за собой ее исполнение, доставят вам, как мы на это надеемся, полное удовлетворение».
Амстердамский представитель отвечал:
«Господа, я не могу отделаться от впечатления, что фирма с мировым именем наняла какого-то бесстыдного попугая, который научился писать и который отвечает на мои письма. Поймите же, господа, что все происходящее есть позор для французского престижа за границей, и в частности в Нидерландах, где я не могу долее скрывать от моих многочисленных друзей, что я стал жертвой столь же необъяснимого, сколь явного воровства».
«Милостивый государь, – отвечала фирма, – мы сообщаем вам о получении вашего письма от такого-то числа. В ответ на просьбу, которую вы излагаете в нем…»
В досье не хватало одного письма, именно первого, которое я хотел прочесть для очистки совести. Мне сказали, что оно находится в архивах, откуда его следует взять. Архивы хранились в трехэтажном стеклянном здании, находившемся против моего окна, в нескольких десятках метров. Я отправился туда, там стояла мертвая тишина; и после того, как я прокричал несколько раз – есть здесь кто-нибудь? – до меня, из пыльной этой тишины, донесся шаркающий звук медленных шагов и по железной лестничке, которая вилась между высокими полками, спустился маленький старичок, точно появившийся из немецкой сказки.
– Не стоило так кричать, – сказал он мне тихим, но строгим голосом, – я, слава богу, не глухой. Но вы, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что человек может быть занят своей работой.
– Я прошу у вас прощения, – ответил я. – Но дело в том, что мне нужен один документ, и я пришел его взять, с вашего разрешения.
Старичок сдвинул очки на лоб, подошел ближе ко мне и очень внимательно осмотрел меня.
– То есть вы, может быть, думаете, что я достану сейчас же этот документ и вручу его вам?
– Я именно так себе это представлял.
– Вот как! – сказал он с изумлением и возмущением. – Нет, полюбуйтесь на это, пожалуйста! Вы думаете, что я их так и раздаю – направо и налево?
– Позвольте, – сказал я, – здесь, по-видимому, какое-то недоразумение.
– Я того же мнения, молодой человек.
– Вы заведуете архивами?
– Тридцать два года, месье. Когда я начинал эту работу, вас еще не было на свете.
– Очень хорошо. Мне нужен документ, я вам скажу, какой именно. Вы можете мне его выдать?
– Нет.
– Как нет? Зачем же тогда существуют архивы?
Он еще раз на меня посмотрел и спросил, давно ли я здесь служу. Я ответил. Тогда он покачал головой и объяснил, что я должен написать ему письмо, послать его по внутренней почте и только потом получить ответ и документ – в том случае, если архивы сочтут возможным это сделать.
– Помилуйте, – сказал я, – сколько же это займет времени?
– От двух до четырех дней.
– Послушайте, я работаю вон там, – я показал ему мое окно. – Зачем же мне заниматься корреспонденцией?
Но он опять покачал головой и ответил, что я бы лучше сделал, если бы не пытался нарушать правил этой фирмы, которые начались, по его словам, до моего рождения и будут существовать после моей смерти. Потом он прибавил, что больше меня не удерживает, поднялся по своей железной лестнице и исчез, как маленький старый волшебник.
Вернувшись в свое бюро, я сказал шефу, что старик-архивариус просто выжил из ума, и рассказал ему о результатах моего визита.
– Он прав, он совершенно прав, – сказал шеф. – Напишите ему письмо, и затем вы мне скажете, удалось ли вам выяснить это дело с нашим амстердамским представителем.
– Дело очень просто, – начал я, но он меня прервал и заметил, не без некоторой нравоучительности в голосе, что следует избегать преждевременных суждений: быть может, в первом письме есть данные, которые…
Первое письмо, полученное через три дня по внутренней почте, отличалось от всех остальных только вежливостью. Я сказал шефу, в чем дело, и выразил удивление, что такая совершенно очевидная ерунда могла тянуться столько времени.
– Ему нужно либо двести франков, либо товара на эту сумму.
– Я так и думал. – Он произнес это без малейшей иронии в интонации. – Да, у меня было такое же впечатление.
– Так почему же вы не приняли никаких мер?
– Знаете, пока он не обращается в суд… А сумма эта нами получена, это увеличивает доход фирмы.
– Да ведь у фирмы миллионные обороты, что ей двести франков?
– Миллионы составляются из франков, молодой человек. Во всяком случае, вы хорошо разобрались в этом деле, благодарю вас.
Мне хотелось протереть глаза.
– Теперь вы, пожалуйста, проверьте окончательно константинопольский список.
Больше в этом учреждении я не сделал ничего. Был, правда, проект доверить мне классификацию каких-то документов, и мой шеф прочел мне даже целую лекцию о принципах классификации документов, но дальше дело не пошло.
Я заметил, что я не был исключением среди других служащих. В том бюро, где я работал, их было четырнадцать, – но со всем этим мог бы легко справиться один человек, – и у него оставалось бы еще свободное время. Каким образом это анекдотическое учреждение могло существовать и зарабатывать огромные деньги, я не понимал, настолько все было неправильно и нелепо. Я помню, однажды в бюро вошел молодой человек и сказал, что привез образцы товара.
– Принесите их наверх.
– Они у меня на грузовике.
– На грузовике? Почему? – спросил я. Товар мог быть только одного рода – почтовые открытки; и, чтобы доставить их образцы, совсем не нужен был целый грузовик. Я спустился с ним: внизу, у ворот, действительно стоял автомобиль, на котором была тщательно упакована целая гора металлической мебели.
– Что это такое? – спросил я с удивлением.
– Образцы товара.
– Какого товара?
– Металлической мебели.
– Кто вам его заказывал?
– Не знаю. Заказ был сделан по телефону.
Тогда я пошел в нижнее бюро и выяснил, что по телефону разговаривал почтенный служащий, видный и пожилой мужчина, кавалер ордена Почетного легиона, который был очень туг на ухо, но не хотел никак в этом сознаться даже самому себе и, чтобы, так сказать, подтвердить несостоятельность подобного предположения, часто подходил к телефону. Так случилось и на этот раз. Его сослуживцы мне сообщили, что это не впервые, что однажды им принесли колбасы из гастрономического магазина, в другой раз электрические лампы и вот теперь металлическую мебель.
– Но как же это возможно? Ведь этот человек – одно разорение.
– Это очень уважаемый человек, он отличился во время войны.
И вот, десятки лет такие идеально невежественные и идеально беспечные люди вели это дело, старели, выслуживали пенсии и умирали. В моем отделении была особенная путаница еще и потому, что служащим приходилось иметь дело с иностранными фамилиями, они не знали ни одного языка, кроме своего, и каждое нефранцузское слово было для них неудобочитаемо и почти непроизносимо. Когда я, чтобы оторваться от смертельной константинопольской скуки, несколько раз помогал им, они удивлялись, что я читал, не давясь, немецкие, или английские, или болгарские фамилии, им все это казалось непостижимым. Я объяснял им, что я иностранец и долго жил за границей, тогда они переставали удивляться и начинали находить это совершенно естественным.
В один прекрасный день я получил месячное жалованье, ушел – и больше никогда не вернулся в это учреждение. Оно вчинило мне иск, обратилось в суд и послало туда своего профессионального ходатая, очень типичного сутягу в черном костюме, который кричал перед носом тихого старичка, мирового судьи, что общество этого так не оставит, что я ушел без предупреждения, что оно требует с меня уплаты тысячи франков и судебных издержек, что мое поведение возмутительно и он отказывается его квалифицировать. Я пожал плечами и ответил, что кричать, во всяком случае, не стоит, и что если он считает, будто этот крик может на меня подействовать, то это заблуждение, и что если фирма возлагает большие надежды на мою тысячу франков, то это очевиднейшая иллюзия. Так как я, уходя, сослался на болезнь – нервное переутомление, – то старичок судья предложил мне отправиться к судебному врачу на освидетельствование. Я согласился – и еще через полтора месяца получил вызов к доктору, куда я явился и долго ждал в пустынной приемной; на столе лежали прошлогодние номера «Иллюстраций» и «Orientales» Гюго, которые я от скуки начал читать. Наконец пришел доктор; он с удивлением на меня посмотрел и спросил, в чем дело. Я объяснил. Доктор тоже был старый человек – как мой шеф, как архивариус, как судья, – и я еще раз подумал, что во Франции все сколько-нибудь прочные и спокойные должности заняты очень пожилыми людьми.
