Всеволод Крестовский - Тамара Бендавид
Этот спокойный, авторитетно уверенный тон, каким серьезно и твердо говорил теперь Блудштейн, невольно заставил Каржоля внутренно дрогнуть и поколебаться. — «А что, как и в самом деле правда?»
— То так! — еще раз солидно подтвердил еврей, слегка дотронувшись до его руки ладонью. — И ежели вы только на таком, звините, легком основаньи додумали себе ехать в Украинск, мне очень жаль вас..
— Почему же? — спросил граф с напускной улыбкой равнодушия.
— Потому што Бендавид скрутит вас, как только вы покажетесь, и дохнуть не даст!.. Вот увидите!
Каржоль поглядел на него пытливыми, но уже далеко не наглыми глазами, точно бы желая проникнуть, в какой мере слова его искренне и согласны с истиной.
— Ну, и што же затем? — продолжал собеседник тоном несколько презрительного сожаления. — Обвяжут вас через полицию с подпиской о не выезде; может, заарестуют, все узнают, — сшкандал!.. Ни честю, ни ужитку, только страм один!.. Пфуй!.. И какой вам интэрсс, не понимаю!
И он с оттенком уже брезгливого сожаления еще раз покачал головою.
Каржоль сознавал себя в душе совсем сбитым с позиции. Веская убедительность и, по-видимому, полная искренность слов и доводов Блудштейна сильно-таки смутили его. Он не сумел даже притвориться, как следует, чтобы скрыть свои расстроенные мысли и чувства, и призадумался довольно уныло, вперив рассеянный взгляд в окошко, на приближавшиеся и уходившие мимо пашни, луга, столбы и деревья…
— И чего вам? Какая охота, скажите на милость? — продолжал, между тем, Блудштейн, с видом того же брезгливого сожаления. — Человек вас не трогает, оставляет, кажется, в покою, — чево вам еще?!. Самому лезть до быка на роги!.. Пхе!..
— Да мне, по своим личным делам, нужно с женой повидаться, я к жене собственно еду, — сделал вдруг Каржоль слабую попытку к оправданию, первую, какая сейчас пришла ему в голову.
— К жене-е?.. К сюпруге вашей? — переспросил Блудштейн, словно бы не доверяя собственному слуху. — Ну, когда так, то, звините, вы немножко ошиблись вашим маршрутом: сюпруга ваша проживает в Петерзбурге, а не в Украинске… А сам гэнерал, — не думаю штобы он вас приймал, — вы же его знаете… И все же, чуть вы покажетесь, Бендавид вас скрутит. — Не гэнерал же будет платить за вас!.. Вот попомните мои слова, што скрутит!..
Нахождение Ольги в Петербурге оказалось совершеннейшею новостью для Каржоля. Он никак не ожидал этого и очень удивился.
— Ага!.. Вот видите, мы знаем на этот счет немножко болше, как ви сами! — не воздержался, чтоб не похвалиться пред ним, с торжествующей улыбкой, Абрам Иоселиович. — И как же ви хочете, штоб ми не знали после тово, што целые ваши докумэнты у Бендавид!? — Ха!.. Ну, подумайте!
И Каржоль узнал из рассказа Блудштейна, что генерал Ухов, вернувшись с Ольгой после свадьбы в Украинск, тогда же выделил ей сполна всю ее часть, все, что предназначалось ей в приданое, после чего она вскоре уехала в Петербург, одна, и с тех пор там живет — и живет, кажется, «очень прекрасно».
От всех этих новостей, а главное, от внушенной ему уверенности, что векселя его целы, Каржоль совсем поджал крылья и нахохлился. Поездка его в Украинск, при таких условиях, представилась ему в самом деле величайшим сумасбродством, которое, кроме вреда и скандала, ничего ему не принесет, а заставит, между тем, непроизводительно истратить последние деньги, и тогда что же? — Круглая безвыходность и нищета!.. Как легко и высоко подымал он крылья при удаче, или при полном бумажнике в кармане, так еще легче падал духом и поджимал хвост при безденежьи и неудаче, а тем более при крушении своих мечтательных надежд и эфемерных планов, основанных, как казалось ему, всегда на «самой реальной» и «практической» почве. — Достаточно было спокойно уверенного, ясно определенного тона, каким говорил с ним Абрам Иоселиович, чтобы граф не только разубедился в несуществовании своих векселей, но разочаровался и в первоначальной своей идее, будто жиды все равно с ним ничего не поделали, если даже и представят на него ко взысканию, ибо взять с него нечего. — Тут он уразумел, однако, что поделать-то поделают, и даже больше, чем можно было бы предполагать, по- тому что они благодаря подписке о невыезде, какою обяжет по полиция, заставят его черт знает сколько времени жить в городе и без толку проживаться там до последней копейки, и тогда уже приготовят ему крах полный и окончательный!.. Это грозная перспектива более всего смутила Каржоля.
— Да, да, граф, жаль мне вас, очень жаль! — со вздохом продолжал, после некоторого молчания, Блудштейн, не перестававший все время исподволь наблюдать за психикой своего собеседника и отлично подметивший на его лице ту внутреннюю перемену мыслей и настроения, что совершалась в нем в данную минуту. — И как это ви так легко мыслите! — продолжал он, с сожалением и укоризной покачивая головой, — мне даже, право, удивительно!..
— Да, но что ж делать!.. Я никак не предполагал, что жена в Петербурге… Это для меня такой сюрприз… Мне, напротив, писали, что она здесь, и я сам был уверен, что здесь… Мне так нужно было ее видеть!.. — оправдывался граф не coвсем уверенным тоном человека, чувствующего, что язык его как то сам собой лжет, а он не может ни удержать его, ни замаскироваться личиною правды.
Но Абрам Иоселиович, про себя, очень хорошо понимал, чт весь этот жалкий лепет его — не более, как пустая оправдательная увертка, пришедшая графу в голову только сейчас при разговоре.
Чего же вам так захотелось вашей графини? То верно «пенендзе» думали раздобыть у нее?.. А? — с бесцеремонным подсмеиванием спросил он вдруг, ободрительно и фамильярно похлопав в свой черед, графа по колену.
Того ужасно покоробило и даже царапнуло внутри по самолюбию, как от самого вопроса, так еще более от этой фамильярности, но он сдержал себя, как-то съежился малодушно и промолчал, будто и не заметил или не расслышал, предавшись весь досадно-печальным размышлениям о своей неудаче.
Это пустое делу: «пенендзе» от графиню вы никак не получите, — продолжал со своею спокойной уверенностью Блудштейн. — А когда вам так нужно, то можно добыть гораздо простейш… Заработать можно, и больших деньгов даже, очень больших! — абы только была ваша охота!
При этих последних словах, Каржоль чутко поднял голову, как лягавый пес, почуявший дичь, и поглядел испытующим взлядом на собеседника: в шутку ли он это, или в серьезную?
— Знаете, что, граф!? — подумав с минутку, заговорил Блудштейн даже с некоторым воодушевлением. — Ви знаете, я же всегда любил вас и, сколько мог, был до вас полезный… помните? — Бывало, ви только одново слова: «Абрам Осипович, как бы на перехватку?»— И Абрам Осипович завсегда выручал вам, — помните?.. Н-ну, то я вот что скажу вам: хочете ви заработать себе деньгов?.. И таких деньгов, што вы и с Бендавид расплатитесь аж до копейку, и себе еще целаго састоянья составите, — болшое састоянья!.. Хочете?
— Да вы шутите, что ли? — отозвался ему Каржоль с недоверчивой усмешкой.
— Зачем шутить!.. Я говору совсем серьезно, каких тут шутков!.. Вы мне скажите только, — хочете?
— Ну, разумеется, хочу, — излишне и спрашивать.
— Так… Н-ну, когда так, то слушайте.
И Абрам Иоселиович, приняв на себя значительный вид и тон, начал несколько издалека, объяснять ему, что вот, война объявлена, а русское интендантство сразу оказалось «пфе!»— ничего-де не сумело ни устроить, ни заготовить, и русская армия, конечно, погибла бы на первых же шагах своих от отсутствия продовольствия, если бы на спасение ее не пришли евреи. Три знаменитых еврейских патриота Грегер, Горвиц и Коган, умоляемые штабным начальством армии, великодушно согласились утвердить «Товарищество» по продовольствию войск, и теперь, благодаря им, армия спасена и обеспечена. Тут Абрам Иоселиович почему-то счел возможным пуститься в довольно интимную откровенность, что была-де, по правде сказать, одна группа московских купцов-миллионеров, которые еще гораздо раньше, чем появился на сцену Грегер, предлагала штабу свои услуги в виде «Русского Товарищества», и московский купец Осипов составил даже проект всей операции и послал его в Кишинев, но куда им!.. «Разве таково дела насшим можно было выпустить за своих рук!»— «Насши» не дремали, успели вовремя разведать через «своих людей», в чем дело, и приняли меры. Пока проект Осипова лежал у кого-то в портфеле, какой-то таинственный «некто», воспользовавшись его идеей и некоторыми основаниями, сообщил их Грегеру, близкому к себе человеку, и подал ему счастливую мысль, что недурно бы взяться за такое патриотическое дело! — Ну, Грегер подумал, конечно, снесся кое с кем из «насших», посоветовался с самыми дошлыми адвокатами и составил компанию, которая сейчас же привлекла к себе массу еврейских капиталов и деятелей — «агэнтов» — со всего юга и юго-запада России, «затаво, што это таково дела, с котораго пагхнет маллионами, десятками, сотнями маллионов, и увсе на чиставо золота!»— И вот Абрам Иоселиович Блудштейн является теперь крупным деятелем этого самого «Товарищества», как представитель интересов Украинского еврейского общества, почтившего его «за своим доверием». «Товарищество» поставлено-де на самую широкую ногу и пользуется громадным влиянием, — ему-де «обязательно», в силу условия, должны быть, по крайней мере, за неделю вперед сообщаемы все маршруты и конечные пункты движения всех корпусов и отдельных частей армии, их названия и наличный состав[2], то есть то, что нередко составляет секрет даже для высших командиров и управлений, так что «Товарищество» владеет государственными и военными тайнами — вот оно какое важное и каким необычайным доверием пользуется!
