Иван Лажечников - Беленькие, черненькие и серенькие
— Так выбирай любое, — сказала Лукерия Павловна, — или дочь садовника завтра замуж, или завтра меня не будет на свете.
— Делай что хочешь, — отвечал с твердостью Волгин, — а я не отступлю от своего решения. Бог и совесть мне это приказывают.
Тогда произошла сцена ужасная. Когда я слушал рассказ о ней, сердце моё обливалось кровью. Довольно, если я скажу, что эта женщина, превратившаяся в дикого зверя, в минуты исступления стала бить себя в грудь… потом удары сыпались по чём попало… Волгин, перед этим только что выходивший из двери, тотчас возвратился, но не имел времени остановить её. Лукерия Павловна на другой день родила сына, носившего слишком явные признаки ушибов и прожившего только одни сутки. Молоко бросилось у ней в голову, и она лишилась рассудка навсегда! Да, навсегда, несмотря на все пособия искуснейших врачей столицы, куда несчастный муж отвёз её, несмотря на все попечения и заботы, которым усердно посвятил себя. Было отчего и самому ему сойти с ума! В несколько дней показались у него седины на голове. Целые полгода не отлучался он от жены. Что ж? сыскались люди, которые с голосу отца и матери Лукерии Павловны осуждали Волгина, говорили, что причиной её сумасшествия ветреный образ его жизни и худое обращение с женой. Но совесть его была чиста; он ни в чём себя упрекнуть не мог. Лучшие лета его жизни принесены ей в жертву; не век же ему было оставаться зрителем и участником невыносимых страданий. Волгин уехал из дому своего, оставив Лукерию Павловну на попечение домового врача и избранной наёмной прислуги, и вступил вновь в службу.
Долго ещё преследовали его ужасные видения… Во всех морских сражениях, в которых случалось ему участвовать, он искал смерти и не нашёл её. В продолжение пяти лет получались им одни и те же извещения, что жена его всё в том же состоянии. Один врач не мог вынести более двух лет тяжкого ухаживанья за сумасшедшею. Отец и мать взяли её к себе, и так же долго не выдержали этого бремени. Принуждены были перевесть её в дом умалишённых. Через несколько времени Волгин получает письмо из Петербурга от одного из двух братьев отца своего. Дядя описывал ему безнадёжное состояние Лукерии Павловны и советовал расторгнуть брак, столько лет существовавший только по имени. «Я старый вдовец, — писал ему дядя, — детей не имею; брат мой так же; ты один после нас остаёшься из нашего рода. Неужели погаснуть ему? Тебе только тридцать два года. За легкомысленный поступок молодости, за необдуманный шаг, ты уж заплатил девятью годами страданий. Природа, закон, справедливость и Бог приказывают тебе выйти из твоего настоящего положения. Выбери себе жену по сердцу, только чтоб была гораздо моложе тебя. Не смотри на богатство, на блестящее наружное воспитание; ты сам богат, всё наше с братом достанется тебе же. Пускай выбор твой падёт на бедную, хоть самую бедную дворянку, но только с добрым сердцем, скромную. Верь моим предсказаниям, ты ещё будешь счастлив. Приезжай в Петербург; посмотри, какие у нас милые, образованные, воспитанные в строгих религиозных правилах девицы выходят из института. С стряпчими советовался о твоём деле; головой ручаются за успешный исход его. Препятствий нет и быть не может. Ещё скажу тебе, писал к старику Сизокрылову. (Супруга его отошла на вечное житьё; всему злу корень была. Ещё бы сказал… да грех тревожить память покойников недобрыми словами.) Получил от него ответ благосклонный. Чего ж ему? Возвратили всё имение дочери со всеми доходами за несколько прошедших лет и всё приданое её до последней нитки. Теперь стал мягко стлать. Пишет, что христианский долг повелевает ему помочь тебе в расторжении брака. Тебя во всём оправдывает. Это письмо будет служить важным документом, когда начнётся дело. Видел я и её, несчастную, в заведении… В несколько минут она мне рассказала (и всякому рассказывает) ужасные вещи, которые только беснующаяся ревнивая женщина может изобрести. Я, старик, краснел, слушая её… Если б женщина в полном разуме сказала бы вслух то, что эта несчастная говорила, она достойна была бы позорного столба. Как описать тебе её наружность? Это пятидесятилетняя женщина, остов человека, готовый разрушиться. Доктора говорят, что она может скоро умереть и может ещё несколько лет протянуть».
При чтении этих строк Волгин облил их слезами. Это была последняя дань женщине, которая так долго носила его имя. Но с этого времени сердце его раскрылось для надежд лучшей жизни. Он сделался неравнодушен к советам дяди, вышел в отставку и начал дело о разводе. В первой инстанции духовного суда оно было решено; в высшей должно было скоро решиться так же благоприятно для него[354]. Как писал дядя, законных препятствий наконец не оказалось. Но во время ожидания этого окончательного решения умер другой дядя, оставивший племяннику в наследство имение в Холоденском уезде. Встреча с Катей на Москве-реке была роковая. Сама судьба указывала ему будущую подругу его жизни. Он видел в ней благодетельного гения, пришедшего избавить его от ужасных оков, в которых до сих пор находился. Первый взгляд на неё, первые слова, ею сказанные, решили его участь. Познакомившись с Катей, он нашёл в ней ту избранную, которую назначал ему дядя в письме своём. Она воспитывалась в Смольном монастыре, была скромна, добра, образованна и любила его — в этом он уверился. Волгин, приехав в Холодню, боялся сблизиться с нею, как будто совесть запрещала ему вступать в новые сердечные связи, которые законы не могли ещё освятить. Мы видели, однако ж, что противиться влечению сердца он не был в состоянии.
И прежде знакомства своего с дочерью Горлицына отдано им было, раз навсегда, его людям приказание сказывать везде, где не знали его несчастной истории, что он вдовец. «Таким образом, — думал он, — избавлюсь от тягостных расспросов и сожалений». Полюбив же Катю, радовался, что сделал это распоряжение, без которого был бы ему заграждён путь к сердцу её; но по временам не мог не тревожиться за последствия этой уловки, противной его благородным правилам. Дело сделанное поправить было невозможно. Только уверившись во взаимных чувствах к нему Кати, Иван Сергеевич открыл всё дяде своему и умолял его поспешить окончанием дела. «Высвободите меня, — писал он к нему, — из ужасного положения, в которое я себя вновь поставил, и откройте мне доступ к моему благополучию». Дядя в ответ посылал ему своё благословение и обнадёживал, что решение дела не замедлит. Сказать же Горлицыну, что брак ещё не уничтожен, когда это обстоятельство было скрыто прежде, боялся, не решался Волгин. Между тем новая гроза вставала над его головою.
В таком состоянии были дела его, когда мы в Холодне расстались с ним и с семейством Горлицына.
Вскоре после того в Холодню пришёл пехотный полк[355]. Военный блестящий строй, развевающиеся знамёна, изувеченные в славных екатерининских битвах[356], статные офицеры, ловко выкидывающие разные фигуры своими эспантонами[357], грохот барабанов, торжественная музыка, — всё это было ново в уездном городке. Спавшее до сих пор население его проснулось и зашевелилось. Толпа дивилась треугольным шляпам на офицерах и солдатах, пучкам их и пуклям, красным отворотам[358] и бегала за военными, как за пришельцами из чужой земли. Во время вечерней зари весь город стекался около гауптвахты. Это был настоящий праздник[359]. И в сердцах прекрасного пола забил барабан тревогу. В полку было несколько красивых, отважных офицеров, готовых идти смело на всякий приступ.
Военные имеют особенный дар — тотчас по приходе на новые квартиры узнавать, где живут хорошенькие дамы и девицы. Разумеется, большая часть их познакомились с Горлицыными и стали оспаривать друг у друга счастье понравиться Кате. Со всеми была она свободна, приветлива, ровна, старалась, как молодая хозяйка, чтобы в доме отца её не скучали, но никому не показывала предпочтения. Как скоро же замечала, что за нею начинают слишком ревностно ухаживать, умела скоро дать знать своему поклоннику, что это ей не нравится и успеха его искательству не будет. Никогда самый храбрый из этих рыцарей не осмеливался переступить границ уважения к ней. Столько было скромности, приличия, достоинства в дочери бедного соляного пристава! В это самое время вставала для этих рыцарей новая звезда, которая хотя давно блистала на холоденском горизонте, но не имела ещё поклонников. Это была Прасковья Михайловна Пшеницына[360]. Гостеприимный дом мужа её был открыт для всех, и офицеры хлынули туда вслед за своим генералом Эс-м, молодым, красивым. Оставался только геройски верен знамени Кати Горлицыной один офицер, приятной наружности и с прекрасными душевными качествами. Он влюбился в Катю. Поощряемый своим сердцем и опираясь на преимуществах хорошего состояния, он не мог думать, чтобы дочь бедного соляного пристава не склонилась наконец на постоянство его почтительной, бескорыстной любви. В Волгине же, у которого была уж седина в голове, хотя приятном и достойном всякого уважения человеке, не видал опасного соперника. Этого молодого человека звали Селезнёвым.
