Николай Помяловский - Очерки бурсы
— Друзья, — заговорил учитель, очнувшись…
Господа, братцы, ученики, свинтусы, милые дети, поросята, черти и друзья захохотали…
— Послушайте же меня, добрые люди, — говорил Ливанов, совсем хмелея…
Лицо его покрылось пьяной печалью. Глаза стали влажны…
— Слушайте, слушайте!., тише!.. — заговорили ученики.
В классе стихло…
— Я, братцы, несчастлив… Я женюсь… нет, не то, у меня есть невеста… опять не то: мне отказали… Мне не отказали… Нет, отказали… О черти!., о псы!.. Не смеяться же!
Ученики, разумеется, хохотали. Пьяная слеза оросила пьяное лицо Ливанова… Он заплакал…
Голубчики, — начал он, — за меня никто не пойдет замуж, никто не пойдет…
Рыдать начал Ливанов.
— У меня рожа скверная, — говорил он, — пакостная рожа. Этакие рожи на улицу выбрасывают. Плюньте на меня, братцы: я гадок, братцы…
— Гадок, гадок, гадок, — подхватили бурсаки…
— Да, — отвечал их учитель, — да, да, да… Плюньнте на меня… плюньте мне в рожу.
Ученики начинают плевать по направлению к нему.
— Так и надо… Спасибо, братцы, — говорит Ливанов, а сам рыдает…
У Ливанова была не рожа, а лицо, и притом довольно красивое, ему и не думала отказывать невеста, к которой он начал было свататься, напротив — он сам отказался от нее.
Спьяна Ливанов напустил на себя небывалое с ним горе. Со стороны посмотреть на него, так стало бы жалко, но для бурсаков он был начальник, и они не опустили случая потравить его.
— Братцы, — продолжал он, — я отхожу ко господу моему и к богу моему… Я вселюсь…
— Смазь ему, ребята! — крикнул Пушка.
— Что такое? — спросил Ливанов…
— Смазь…
— Что суть смазь?
— А вот я сейчас покажу тебе, — отвечал Пушка, вставая с места…
— Нe надо!.. сам знаю… Сиди, скотина… Убью!.. Ах вы, канальи!.. Над учителем смеяться!.. а?.. — говорил Ливанов, приходя в себя… — Да я вас передеру всех… Розог!.. — крикнул он, совсем оправившись…
В классе стихло…
— Розог!
Сейчас принесу, — отвечал секундатор.
— Живо!.. Я вам дам, мерзавцы!..
Хмель точно прошел в Ливанове. «Что за черт, — думали бурсаки, — неужели в другое естество перешел?». Но это была минутная реакция опьяненного состояния, после которого с большею силою продолжает действовать водка, и когда вернулся в класс секундатор, то он увидел Ливанова совершенно ошалевшим. Ливанов, стиснув зубы и поставив на стол кулак, смотрел на учеников безумными глазами…
— Розог, — сказал он, однако не забывая своего желания…
— Что, Павел Алексеич? — отвечал секундатор, смекнув, как надо вести себя…
— Розог…
— Все люди происходят от Адама… — говорил ему секундатор…
— Так, — отвечал Ливанов, опять забываясь, — а роз…
— Добро зело, то есть чисто, прекрасно и безвредно…
— Не понимаю, — говорил Ливанов, уставясь на секундатора.
— Я родился в пятьдесят одиннадцатом году, не доходя, минувши Казанский собор…
— Ей-богу, не понимаю, — говорил Ливанов убедительно…
— Как же не понять-то? Ведь это написано у пророка Иеремии…
— Где?
— Под девятой сваей…
— Опять не понимаю…
— Очень просто: оттого-то и выходит, что числитель, будучи помножен на знаменатель, производит смертный грех…
— Ты говоришь: грех?
— Смертный грех…
— Ничего не понимаю…
— Всякое дыхание да хвалит…
— Что хвалит?., скотина!., винительного падежа нет в твоей речи!., черт ты этакой!.. По какому вопросу познается винительный падеж?
— По вопросу «кого, что?»
— Так кого же хвалит? что хвалит? черт ты этакой, отвечай!
— Черта хвалит.
Ливанов посмотрел на него злобно…
— Ты это сериозно говоришь? — спросил он.
— Вот тебе крест.
Ученик перекрестился.
— Ты мне сказал «тебе»?
— Я, тебе, мне, мною, обо всех…
— Уйди!., убью! — отвечал, озлившись, Ливанов. — Прошу тебя, уйди!.. Я в пьяном виде не ручаюсь за себя…
— Он ушел, — говорит ученик…
— Он?.. Что мне за дело до него?., ты-то уйди!.. Черт же с тобой, скотина, — говорит опьяневший педагог, стуча по столу кулаком… — Не хочешь уйти? Так я же уйду… Я пьян… Я уйду…
Учитель после этих слов неожиданно встает со стула и направляется к двери. Его провожают хохотом, криком, визгом и лаем…
— Это всё пустяки, — говорит он, — в жизни всё пустяки, — и выходит на лестницу…
Лишь только он ступил на первую ступеньку, как тот же секундатор, следивший за ним, схватил его за ногу. Пьяный педагог полетел с лестницы вниз головой. Счастье его, что он не переломал себе ребер…
— Оступился, черт возьми, — говорил перепачканный учитель, вставая на площадке, у которой кончалась лестница…
Подле него уже очутился секундатор, дернувший его за ногу…
— Вы, кажется, замарались? — спрашивает он. — Позвольте, я вас почищу.
— Не надо, друг мой, вовсе не надо… Всё пустяки…
Учитель, наконец, ушел домой.
Вот каков был Павел Алексеевич Ливанов в пьяном естестве…
Описанная нами сцена была в четверг. В субботу Ливанов явился в трезвом естестве. Ученики держали себя, как и Ливанов, иначе — прилично, разумеется прилично по-бурсацки. С Ливановым, когда естество его переменялось, из пьяного переходило в трезвое, шутить было опасно. Вообще Ливанов был не дурной человек, хотя как учитель не выдавался из среды своих товарищей; но по крайней мере он не запарывал своих учеников до отшибления затылка… Лобов, Долбежин и Батька были представителями террора педагогического, Краснов и Разумников — представителями прогрессивного бурсацизма, а Ливанов был какая-то помесь тех и других: иногда строг до лобнических размеров, иногда добр бестолково. Во всяком случае, не любили шутить с Ливановым, когда он был в трезвом естестве…
Карась не выходил на сцену, когда был пьян Ливанов, по сегодня, когда шутки с Ливановым были опасны, он решился на скандалы…
Хотя Карась сидел в Камчатке и заявил своему авдитору «нуль навеки», но он был все-таки довольно любознательная рыба. Вышел такой случай. Однажды от нечего делать Карась рвал арифметику Куминского; он в этом занятии прошел уже до деления. Тут его злодеяния вдруг прекратились. «Деление? — подумал он. — А ведь я знаю деление… А дальше что?.. Именованные числа… Это что за штука?.. Сначала узнаю, а потом раздеру…». Остановившись на такой мысли, он стал читать Куминского и без посторонних пособий понял именованные числа. «Дальше дроби — это что такое?» — сказал он. Понял он и дроби… Все это было пройдено им в три приема. Значит, когда захочет человек учиться, то можно обойтись и без розги. «Дальше что? десятичные дроби… Не хочу читать… Довольно». После этого он Куминского обратил в клочья. Задано было о «приведении дробей к одинаковому знаменателю», и хотя у Карася стоял в нотате нуль, однако он знал урок, приготовив его без всякого поощрения и принуждения гораздо ранее, чем требовалось…
Учитель вызвал к доске Секиру. Секира, несмотря на то, что был авдитор, путался…
— Дурак, — сказал ему Ливанов…
— Дурак и есть, — подтвердил Карась из Камчатки…
— Кто это говорит? — рассердившись, спросил Ливанов… Ему дерзким показался отзыв Карася…
— Я, — отвечал Карась. — Помилуйте, Павел Алексеевич, не умеет привести к одному знаменателю: ну не дурак ли?
— Ах ты, скотина, — закричал Ливанов…
— Помилуйте же, Павел Алексеевич. Я сижу в Камчатке, значит дурак из дураков, а все-таки «приведение знаменателей» знаю!
— Если же ты не сделаешь мне «приведения», я тебя запорю…
— Запорите…
— К доске!..
Карась вышел и отлично ответил урок…
— Ну, не правду ли я сказал, что дурак он? — говорил Карась, показывая на Секиру. — Даже я умею это сделать.
Ливанов подошел к Карасю и Секире.
— Дай мел, — сказал он Карасю.
— Извольте…
Взявши в руки мел, Ливанов сделал на лице Секиры крупный крест. Делая крест, он говорил:
— Пентюх, перепентюх, выпентюх!..
— Ну, дурак и есть, — подтверждал Карась…
После этого Карась отправился в Камчатку. Развлеченный на несколько минут своим ответом, он, однако, скоро начал скучать. Пришла ему на мысль предстоявшая опасность неотпуска домой на святую. Злость на него нашла, которую он и выместил на грифельной доске, попавшей ему под руки. Сняв с краев ее боковые планки, он хотел обратить их в щепы, но, приложив палец ко лбу, сказал себе: «Подожди, дружище, тут выйдет скрипка». Из трех планок он сделал треугольник, к вершине его прикрепил четвертую, в треугольнике натянул веревочные струны, добыл из розог, лежавших в печке, по соседству его, прут, из которого смастерил смычок, и таким образом устроил нечто вроде цевницы… Это заняло его на время, но в голову его опять приходит мысль о пасхе. «Черти, — думал он, — неужли так-таки и не пустят на пасху?.. Лучше бы пересекли пополам! Сколько хочешь секи, мне все одно». — «Так ли? — рефлектирует он. — А вот попробуем». Карась берет свою цевницу и начинает водить по ней смычком, то есть розгой…
![Евгений Белогорский - Восточная война [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
