Валентин Проталин - Тезей
По городу бродили настроения, противоречащие планам молодого царя. Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал от Тезея на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также - из лучших людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и не старались разобраться, чем же загорелись их дети, быстро утомились от головоломных с тонкостями рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден, приплывавших к берегам Аттики из передового Востока. Но наверняка перебежчиков поддерживали эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались вы всяческих умственных глупостей. Может, даже еще раньше, из-за попустительства безвольного земного отца Тезея - Эгея - ведь именно при нем и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.
Тезей рассуждал сам с собой: Менестей молчалив и сильно себе на уме не полезет против царя. Клеон, этот защитник дедовского уклада, слишком прямолинеен и, куда деться, туповат. Тоже не пойдет втихаря. Надо думать, тут действует кто-то третий. Третий, кто на короткое время, как думает он теперь, обольщенный лакомствами лукавых знаний, научившийся красноречивости, но не успевший испортиться, слава отеческим богам, не забывший аттической простоты и прямодушия. Наверное, думает теперь, что он - верное дитя предков своих. Есть ведь у настоящих афинян хорошие дети. Не вывелись, хвала Афине с Артемидой.
Как это: каждый свободен, и делай, что хочешь? Каждый волен тянуть в свою сторону? А надо же наоборот, единодушие нужно, чтобы вся упряжка двигалась ровно. Иначе, что с Аттикой станет? Кто это отменял? Никто. Жизнь бедна и монотонна? Зато все и вся на месте, спокойно.
Вот какие иносказания пошли в ход. И еще: конечно, людишки, возжелавшие разнообразия в жизни, то-есть возжелавшие богатства, иной раз, может быть, и неплохи сами по себе и порядочны по природе своей, однако, кроме купцов, перекупщиков, корабельщиков, появляются бесчисленные прислужники и лизоблюды. А из тех, которые похрабрей, - разбойники, драчуны, подрыватели стен, святотатцы. Тирания вольнолюбцев все под себя подомнет. Особенно если волю будут иметь пришельцы. Из каких-нибудь Трезен, например. Вот уж счастья-то будет навалом.
Нет, так счастья человек не увидит. Счастье - общее достояние, хватит болтовни о праве на независимость каждого от всех. Только хранители устоев, уважаемые старцы наши, да и то не все, могут объяснить со смыслом, что прекрасно, что благо и что справедливо, и как следовать заветам, чтобы быть счастливым.
И вы, афиняне, падкие на шутки, готовые по легкомыслию высмеять все на свете, чего расшумелись, на что замахиваетесь? Забавляйтесь по мелочи, но не посягайте на святое. Не замахивайтесь всуе на отеческие установления. Не способствуйте, особенно ныне, в столь неясное время, в столь смутные дни, их погибели. И остановитесь в сочинительстве. И пусть не будоражат публику чтецы своих писаний, если не показано сочинение сначала кому-то из тех, кто признаваем попечителем нравов, и если не заручится сочинитель разрешением от него. В ином случае всякий автор или передавший сомнительный текст другому свободнорожденному ли, зависимому или переселившемуся в Афины и их окрестности из иных мест, подлежит изгнанию.
Такие вот сообщения передавались из уст в уста в Афинах на десятое утро после исчезновения Тезея. Вперемешку с другими... Некий Архипп, например, сторож храма Афродиты в садах, приладил курятник не в загородной своей усадьбе, а на священном участке богини. Ну, не прямо на участке, но тут же на задах, у ограды. На территории, получается, ничейной. И завел он здесь шестьдесят кур. И начали приносить куры по тридцать яиц в день. Поначалу на такую новость кто-то пожимал плечами. Некоторые - пальцем крутили у виска. Другие же - стали яйца у Архиппа и покупать. А женщины и особенно ребятишки, живущие по-соседству с храмом Афродиты в садах, открыли для себя удовольствие, к радости Архиппа, подкармливать кур.
Но общее настроение уже определилось - никуда не лезть, ни во что не вникать, ничего не начинать, никого не трогать... А Тезея - будто и не было, и многие решили, что и без него проживут.
И на тебе, Тезей объявился! И, получается, все испортил. Кое-кому испортил. Но все-таки не большинству. Афиняне, может быть, и не подозревали, сколь много Тезей, оказывается, для них значит. Гораздо лучше чувствуют себя горожане, когда их царь на месте. Есть он в Акрополе, и на душе спокойней. Можно заняться обычными делами, затеряться в будничных заботах, устраивать привычные забавы. Есть о чем и поболтать с удовольствием, скажем, о том, что царь их пировал на свадьбе с богами. Очень даже может быть. Почему нет. В это многие сразу поверили. Именно сразу. Чтобы не путаться во всяческих сомнениях. Сомнение - сестра страха. А страшного и так много. Бояться и самого себя, выходит, надо, как недавно открыли афиняне. Правда, и раньше про такое догадывались. Но теперь, вспоминая, перебирая все, что было в дни всеобщих уличных дебатов, убедились в этом вполне. Раньше с удовольствием рассказывал кто-нибудь о деле совершенно обыкновенном: "Он как дал ему, а этот как упал..." Люди смеются. Смеются и побаиваются. Оно, конечно, добро побеждает зло: "Он ему дал, а этот..." Смешно. Однако оказалось, что всякий человек, а всякий афинянин уж точно - насильник. Отстаивает ли он отеческие устои или предлагает какие-либо новшества. Так и готов переть напролом, в драку лезть. Иначе не умеет. Потому лучше успокоиться. Хотя бы на время...
Зато в мегароне Тезея шли нескончаемые переговоры.
- Удел царей: делать хорошее, а слышать плохое, - философствовал Одеон, служитель Диониса.
- Надо действовать, действовать! - волновался Герм.
- Или податься из Афин в сторону передового Востока, - невесело шутил Мусей.
- Не такая уж глупая мысль, - рассудил Тезей. - Почему мы ждем, когда приплывут к нам. Надо самим отправляться в плавание, налаживать связи, торговлю, учиться, наконец...
- И создавать, где можно, свои опорные пункты, - поддержал царя Одеон.
- Выплеснуть толику афинян на другой берег моря, - развеселился Солоент, - а то они слишком уж расшумелись.
- Поосторожней бы со словами, - заметил Мусей.
- Ты хочешь защитить от меня афинян? - спросил Солоент.
- Я хочу защитить тебя, - объяснил Мусей, - не оказаться бы тебе первым переселенцем.
- Да мы с братьями любое море преодолеем, - заявил Солоент.
- И доберетесь прямо до амазонок? - спросил Тезей.
И, в сущности, проговорился. Конечно, и плавание на Восток, и налаживание торговли его очень серьезно интересовали. Однако и приглашение Геракла отправиться к амазонкам не могло быть забыто, ибо волновало, влекло.
- Зачем нам амазонки? - удивился знаток искусств Каллий.
- А зачем женщины? - обернулся к нему Пилий с вопросом, на который всегда есть готовый ответ.
И тут Тезей счел возможным поведать приглашенным в мегарон о том, что к амазонкам по приказу Эврисфея собирается Геракл, за поясом царицы амазонок, защищающим от любовных чар.
- Прекрасно, - воодушевился Герм, - значит, это плавание следует считать общегреческим. Афиняне примут участие в деле всех эллинов. Это промоет мозги нашим палконосцам.
- Амазонки... на краю света, - с сомнением покачал головой знаток искусств.
- На краю света. Значит, все на свете и увидим, - заключил Тезей.
Когда происходят в этой жизни события, поражающие, словно гром с ясного неба, - жестокое убийство, неслыханное святотатство, разоблачение завзятого, якобы, праведника, непомерно наглое ограбление или необыкновенно захватывающая любовная история, в Афинах сообщение о подобном становится достоянием каждого. Будь он мужчиной, женщиной, подростком, древним стариком, даже рабом. И кажется всем и всякому: уже больше ничем никого поразить нельзя. Накрыло и растоптало. Всеобщее оцепенение...
Однако, промелькнет день, два, неделя, даже если речь идет о, казалось бы, невозможной любовной измене, и о ней, как и о другом необыкновенном из случившегося, почти не говорят. Хотя еще вчера только про это и рассуждали. Особенно если на смену одному сногсшибательному событию подваливает другое.
И получается, что в природе у афинянина - рты раскрывать, поразительная готовность поражаться. Но разве есть в этом что-то предосудительное?
Жизнь, знаете, она движется. И почему-то застает нас всякий раз врасплох... Вот только что афиняне были поражены исчезновением Тезея, потом его возвращением, потом рассусоливали на все лады о свадебном пиршестве их смертного молодого царя с богами. И вот, пожалуйста, весть: Тезей собирается весной отплыть к амазонкам то ли за поясом, оберегающим от любовных чар, то ли за невестой. И эта новость, казалось, затмила все. Болтали о ней на всех углах. И вдруг - по всему городу разнеслось, что не вернулся с моря рыбак. Его смыло волной.
Печально... Однако, впервой ли рыбаки погибают, также - далеко не в каждом доме рыбаки. Город поразило другое. Погибшим рыбаком оказался муж танцовщицы Пракситеи . Жаль, конечно, но взволновало народ то, что сделалось с самой Пракситеей. Эту плясунью, насмехавшуюся над своим мужем, вертихвостку и прелюбодейку, словно подменили. Она не бросилась плакать на люди, а отстранилась, отгородилась, ушла от людей. Пракситею нельзя было узнать. Словами такого не расскажешь.
