Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Раздалось всхлипывание.
- Мели еще! Паскуда!
- Постойте, любезнейший! - проговорил голос полицейского.
Не оглядываясь, Теркин понял, кто тут тягался перед "поручиком", - содержатель "дешевого" дома с своей "девушкой", откуда-нибудь из Пильникова или от Яузского моста. Он слыхал про эти места, но сам никогда там не бывал.
Разбирательство мешало ему уйти в рассматривание фотографий московских карманников. Да он и не надеялся найти портрет жулика, что выхватил у него бумажник два дня назад.
Лицо и телесный склад того, видом лавочника, который толкал его спереди, достаточно врезались ему в память: рябинки по щекам, бородка с проседью, круглые ноздри; кажется, в одном ухе сережка. Но он ли выхватил у него бумажник или один из тех парней, что напирали сзади? А тех он не мог бы распознать, не кривя душой; помнит только лиловую рубаху навыпуск одного из них, и только.
Да и вообще он ни крошечки не верит в успех дознания и поисков. Он даже не очень охотно давал показание в участке, где продиктовал текст заявления, появившегося на другой день в газетах. А сегодня, когда он подал новое письменное заявление начальнику сыскной полиции, вон в той большой комнате, ему хотелось сказать:
"Извините за беспокойство. Ведь из этого ничего не выйдет".
Начальник задал ему два-три вопроса строгим голосом, с унылым взглядом человека, которому такая "пустяковина", как кража из пиджака четырехсот рублей, нимало не занимательна.
И потом, когда он говорил с офицером, пригласившим его ознакомиться с альбомом известных карманников и других воров, ему еще яснее стало, что "ничего из этого не выйдет".
- У вас и документы были в бумажнике? - спросил его офицер. - Паспорт?
- Паспорта не было; но два-три письма деловых... И расписка одна...
- Денежная?
- Да, денежная.
Офицер усмехнулся и посмотрел вбок.
- Видите... У здешних жуликов бывает иногда такая повадка. Деньги они прикарманят, а ежели бумаги, паспорты и другое что - в почтовый ящик опустят, который поближе.
- Честность, значит, есть... своего рода джентльменство.
- Как видите.
- А на этот раз они не рассудили так поступить?
- Почтовое ведомство нам препроводит... коли что найдется в ящиках.
Все это говорилось тоном совершенного равнодушия. Теркин глядел на офицера и думал, какая ему, должно быть, тоска на этой постылой службе... Воспитывался он, наверно, в юнкерском училище, вышел в драгуны, по службе не повезло, куда же идти?.. В полицию. Смыслил он в лошадях, в хорошей езде, книжки почитывал, барышень умел смешить, ну, в картишки... А тут надо интересоваться нравами и повадками "господ жуликов", принимать к сердцу всякую обывательскую неприятность, постоянно работать головой, изощрять свою память и наблюдательность. Тосчища!
Альбом, развернутый перед Теркиным на подоконнике, держался не в особенном порядке. Нижние карточки плохо сидели в своих отверстиях, не шли сплошными рядами, а с промежутками. Но все-таки было много всякого народа: мужчин, женщин, скверно и франтовато одетых, бородатых и совсем безбородых, с скопческими лицами, смуглых и белобрысых. И фамилии показывали, что тут стеклись воры и карманники с разных русских окраин: мелькали польские, немецкие, еврейские, хохлацкие фамилии.
На одной фамилии Теркин остановился.
- Кашица, - прочел он вслух.
Такой фамилии он еще никогда не слыхал.
Карманник Кашица снят был в шапке и в чуйке с мерлушковым воротником. И, вглядываясь в него, Теркин подумал:
"А ведь тот был в этом роде".
Сходство с жуликом, толкавшим ею в вагон конки, показалось ему довольно близким: как будто есть и рябины, и бородка такого же рисунка; в глазах что-то, оставившее след в памяти.
Больше минуты вглядывался он в лицо Кашицы... И похож и не похож!..
- Ну, что?.. Не признали никого? - раздался сзади молодой басистый голос поручика.
Теркин обернулся.
- С одним как будто есть сходство. И фамилия у него такая курьезная, - Кашица.
- Очень может быть... коли он на свободе... Это узнать не трудно.
Теркин встал.
- Нет, поручик, положительно утверждать не могу... Если бы дошло до судебного разбирательства не присягну...
- Уж это ваше дело!..
Теркину пришла мысль о сыщике.
- Всего бы лучше... - сказал он вполголоса, - на сыщика руку наложить. Хороший процент ему...
- Без сыщика и не обойдется... - уклончиво ответил офицер и спросил, поворачиваясь на каблуках: - Адрес ваш изволили оставить?
- Как же!
Он дал адрес меблированных комнат, откуда сегодня же они должны были переехать за город.
Потянуло поскорее уйти из душных низких комнат сыскного отделения, разом "поставить крест" на своей потере, хотя, ввиду близких больших платежей, деньги на карманные расходы были бы весьма и весьма не лишние.
Воздух этих комнат, пропитанный запахом канцелярской пыли, сургуча и сапожной кожи, хватал его за горло. Он много видал видов, но редко попадал в такие места, как полицейские участки, съезжие дома, "кутузки". В настоящей тюрьме или остроге и совсем не бывал, даже в качестве посетителя.
Гадливое чувство поднималось в нем... Все тут пахло развратом, грязью самой мелкой плутоватости и кровью зверских убийств. Лица сновавших полицейских, унтеров, каких-то подозрительных штатских в темной и большой передней наполнили его брезгливой тревогой и вместе острым сознанием того, как он в душе своей и по всему характеру жизни и дел далек от этого трущобного царства.
На крыльце садика, куда выходил фасад здания, Теркин, только что надевший шляпу в сенях, опять снял ее, как делают невольно, выходя из духоты на свежий воздух.
Но на дворе было едва ли не жарче, чем в комнатах сыскного отделения.
Он остановился и поглядел на переулок сквозь решетку забора... Там стояли два извозчика... Из-за соседних домов искрился крест какой-то близкой церкви.
Вдруг его что-то пронзило. Ощущение было ему давно известно. Несколько лет, когда он просыпался, первой его мыслью являлись внутренние слова: "тебя секли в волостном"... И краска вспыхивала на щеках... Иногда это заменялось картиной сумасшедшего дома и уколом совести в форме слов: "ты носил личину".
И тут совершенно так же, с внезапным приливом к щекам, он услыхал внутри себя вопрос:
"А ты чем лучше карманника Кашицы?"
Вопрос переплелся тотчас же с вереницей устыжающих мыслей: о деньгах Калерии, о платеже за пароход.
Ведь он уже пошел на сообщничество с Серафимой. На груди его замшевая сумка и в ней деньги, нужные для того, чтобы спустить на воду пароход "Батрак".
XXXVIII
Пастух заиграл на длинной берестовой трубе.
Под этот звук проснулся Теркин...
Он лежал в мезонине дачи, переделанной из крестьянской избы. Сзади, из балконной двери на галерейку, в отверстие внутренней подвижной ставни проходил луч зари. Справа окно было только завешено коленкоровой шторой. Свет уже наполнял низкую и довольно просторную комнату, где, кроме железной кровати, стояли умывальник и шкап для платья да два стула.
Особая деревенская тишина обволакивала его. Звук трубы делал ее еще ощутительнее. Пастух играл совсем так, как бывало в селе Кладенце, когда надо было выгонять корову.
Он лежал с полузакрытыми глазами и прислушивался. Давно ему не приводилось просыпаться так рано на деревенском просторе. Думать, соображать, отдаваться заботам дня, заглядывать в будущее - не хотелось.
Внизу почивает Сима. Там спаленка тесная, в одно окно и с такой же узкой железной кроватью. Он мог бы ночевать внизу. Но на этом он не без умысла не настаивал, что, кажется, ей не очень понравилось.
Но он находил, что так лучше. Прислуга может принимать их за мужа и жену, но все-таки пристойнее не давать повода к лишним разговорам.
Да и не это одно. Зачем сразу повторять супружескую жизнь... "перины, подушки", - как он выражался в этих случаях.
Так он думал вчера, когда они улаживали свое дачное житье, а теперь его полудремота переходила от ощущений утра к чувству тихого довольства и ласки, обращенной на подругу.
Перестал играть пастух. Протянулось несколько минут. Из-за реки долетело блеянье. Где-то калитка скрипнула на ржавых петлях. Дергач задергал в низине. И еле-еле схватывало ухо звуковое трепетание жаворонка.
Рубиновый отсвет пропал. Мягкий сноп света залил комнату.
- Нечего валяться! - выговорил вслух Теркин и сбросил с себя пикейное одеяло.
Все внизу спало глубоким сном: Серафима, горничная, кухарка, даже кухонный мужик, взятый из местных крестьян.
Теркин наскоро умылся и, накинув на себя пальто прямо поверх рубашки и в туфлях, спустился на цыпочках по узкой лесенке, которая вела на заднее крыльцо.
Емко втянул он в себя воздух на холодке зардевшегося утра.
Особенной свежестью росы еще отзывался этот воздух. Ночи стали уже холодные, и вниз по лощине, куда Теркин повернул по дороге в овражек, белая пелена покрывала озимые всходы. И по деревьям овражка ползли разрывчатые куски жидкого тумана.
