Лидия Чарская - Газават
Днем, когда слышались голоса в ауле и ежечасно мулла-муэдзин выкрикивал с минарета свои призывы к намазам, ему еще не было так горько и невыносимо. Но зато ночью, когда гробовая тишина воцарялась в Дарго-Ведени, молодой Зарубин впадал в мрачное, унылое состояние, переживая весь ужас погребенного заживо в могиле человека.
Сегодняшняя ночь особенно тяжела Мише. Это не обычно тихая ночь… Нет… Поминутно слышится гул дикой музыки и треск винтовок… Голоса пирующих на гудекане горцев достигают его слуха…
«Очевидно, празднуют новый разбойничий набег на какую-нибудь из наших крепостей, — мысленно решает юноша. — Вот бы очутиться на воле и угостить как следует этих разбойников!» — мечтает он…
На воле!
С этой мечтой надо проститься… Она несбыточна, неисполнима!
Новый припадок раскаяния овладевает несчастным. Послушайся он тогда Поля нова и не бросься очертя голову преследовать врага, не сидел он бы здесь как нелепо пойманный чиж в клетке…
Что-то думают о нем там, в маленькой крепости? Вспоминают ли его? Должно быть, Потапыч выплакал все свои старые глаза по своем ненаглядном Мишеньке! Уж и панихиду, чего доброго, отслужили!
Панихиду! Да, служи ее, служи, старик! Завтра его не станет! Сегодня последняя ночь осталась ему, Мише… Седоусый нукер, принесший ему поутру воды и чуреков, ломаным русским языком пояснил ему:
— Завтра… нема уруса… Секим башка будыт! — и красноречивым жестом провел рукою по горлу.
Итак, значит, завтра… Что-то поздно надумал Гассан! Или проморить его хочет хорошенько, как следует помучить перед казнью, дать почувствовать всю тяжесть неволи?.. Они это любят, гнусные изуверы.
Миша даже вздрагивает от непреодолимой ненависти к своему злейшему врагу… Нет, положительно что-то роковое есть в их встрече с Гассаном… Хотел убить отца, убьет сына… Не подоспей тогда Джемал, отец Зарубина давно был бы в могиле… И где он теперь, этот Джемал? Далеко ли от него, Миши… В Дарго-Ведени тогда повезли его… А где это Дарго-Ведени? Может быть, очень далеко, может быть, очень близко. Не все ли равно! Несладко, должно быть, живется ему, бедняге!
Что-то холодное и влажное касается щеки Зарубина и прерывает на миг его мысль. Он быстро хватает рукою невидимый предмет и с отвращением отшвыривает его от себя. Отвратительное, скользкое существо, коснувшееся его щеки, была большая земляная жаба, каких водилось немало на дне гуды ни…
И снова прерванные мечты возвращаются к молодому человеку и переносят его на своих розовых крыльях далеко-далеко от черной ямы…
Ему вдруг представляется их петербургская столовая… За круглым столом сидит вся семья… Самовар, докипая, поет свою тихую песенку… Джемал тут же… Он сидит подле Лены и читает ей Лермонтова… Джемал читает образно и красиво, с присущей сыну Востока восторженностью… Мать наливает ему, Мише, новый стакан душистого чая, горячего, крепкого, такого именно, какой он любит… А у него глаза слипаются… Чтение Джемала укачало его… «Скоро надо идти в корпус», — мелькает последняя сознательная мысль в его мозгу, и он засыпает тут же, уронив голову на руки… Ему снятся победы над горцами… Битвы… Схватки… Кавказ… желанный Кавказ, о котором он так мечтает…
Кто-то сквозь сон, слышится ему, зовет его.
— Сейчас! — отзывается он лениво. Это Джемал, верно, напоминает, что уже время идти в корпус. — Сейчас, Джемал! — сонно лепечет он и с трудом открывает глаза: ни Джемала, ни самовара, ни столовой… Вокруг него та же черная гудыня, кишащая жабами и летучими мышами.
О, как сладок был его сон! Сон только!
Но что это? Кто-то зовет его… Это не седоусый нукер, нет… Голос более нежен и звучен, точно голос ребенка.
Миша быстро подходит к той стене, над которой слышится он.
При бледном мерцании месяца можно различить человеческую фигуру на откосе ямы. Это совсем небольшая фигурка. Должно быть, еще мальчик, почти ребенок… Ну да, так и есть. Ноги, выходящие из-под полы чохи, слишком малы для взрослого, и лицо, освещенное лучами месяца, не потеряло еще детской округлости… Но кто бы ни был он, ребенок или взрослый, будь благословен небом его внезапный приход!..
— Пленник… урус, — говорит шепотом мальчик на своем чеченском наречии, — не бойся… урус… Не надо бояться… Ты не умрешь завтра… Ты не бойся… Я к тебе пришла… Выпросила у Магомета-Шеффи его бешмет и шальвары и пробралась к тебе… Никто не видал… Все пируют… Рук-эта-намаз сегодня… большой праздник… Старший господин берет в жены Зюльму… У-у, хороша Зюльма… И глаза, как звезды… И губы-розаны… А господин скучает… Я тебе шашлыка принесла с пира… Ешь, хороший шашлык, чесноком приправлен… Алла верды! Не будет смерти завтра… Господин не позволит… Прощай… а то мачеха Зайдет накроет, беда будет! Нам, детям имама, из сераля уходить нельзя. Прощай, урус. Не бойся… Говорю, не будет смерти…
Миша ничего почти не понял, что говорил ему странный мальчик… Но ласковый голос, кроткое личико мальчика и спущенный на веревке кусок жареного барана как-то оживили и успокоили его.
— Кто ты? — в невольном порыве признательности обратился он к своему неожиданному другу.
Тот недоумевающе покачивал своей хорошенькой головкой. Тогда он стал пояснять нагляднее, сначала указывая на себя, потом в сторону сакли:
— Вот там Ахмет… Там Гассан… и Селтанет, и Али, а ты кто? Я хочу знать твое имя, чтобы благословлять тебя, нежданный, Богом посланный ангел! Хочу помолиться за тебя в эту мою последнюю ночь! Скажи же твое имя!..
Мальчик вдруг понял его и, весело, чуть слышно рассмеявшись, быстро замотал головою:
— Яхши! Яхши! Поняла! Поняла! Моя поняла, — с трудом вспомнила она слышанную от русских фразу. — Я — Патимат! Девушка — Патимат! Прощай, урус, мне поздно.
И с этими словами, быстро вскочив на ноги, она со скоростью кошки скрылась в сгущенных сумерках ночи…
Узнав от брата о его неизменном решении во что бы ни стало спасти пленного, Патимат уже не имела ни минуты покоя. Ей во что бы то ни стало хотелось предупредить уруса, что его ждет скорое спасение.
С этой целью она выпросила у брата его будничный бешмет, говоря, что хочет нарядиться джигитом на потеху женщинам сераля. Магомет-Шеффи был в отличном настроении благодаря выпитой в изобилии бузе и исполнил желание сестры.
Быстро преобразиться в мальчика-горца для хорошенькой Патимат было делом одной минуты. Зная, что теперь пир затянется долго и никто не хватится ее, она быстро выскользнула на улицу аула и достигла сакли Гассана, где она не раз тихонько от взрослых бывала с Нажабат и Шеффи в гостях у юного брата наиба, Али. Быстро отыскала девочка черную гудыню в углу двора и успела разглядеть в лицо пленника. О, каким худым и жалким показался ей бедняжка-урус! Сердце девочки сжалось от боли при одном воспоминании о нем.
«Лишь бы понял он ее, лишь бы понял, — мечтала она. — Только вряд ли? Все головой качал только… Или не верит в скорое избавление!.. Ах он бедный, бедный!»
Теперь, исполнив свой замысел, Патимат бегом кинулась обратно. Если заметят ее отсутствие в серале — беда! Она и сестры ни под каким видом не смеют выходить из дворца имама.
Быстрее лани неслась она туда, ловко перебирая своими маленькими ножками. Вот уже близко сераль, слава Аллаху… Что это? Старуха Хаджи-Ребиль бежит ей навстречу и кричит что-то не своим голосом.
Так и есть, ее хватились… Сердечко Патимат сжалось от страха…
— Неджелсим![105] Неджелсим, Алла! — в отчаянии лепетала она.
Вот и Магомет-Шеффи, и Нажабат бегут за старой нянькой.
— Патимат! Патимат! — даже и не обращая внимания на странный костюм сестры, кричит еще издали Нажабат. — Не видала ты ее? Беглянку?
— Кого? Что такое? — ровно ничего не понимая, спрашивает, широко раскрывая глаза, Патимат. — Кто бежал? Кого ищут?
— О негодная девчонка! О дели-акыз! О злое семя, заброшенное на нашу почву! — вопила старая Хаджи-Ребиль. — Из-за нее ли, презренной гяурки, придется мне сложить мою старую голову! Да она не стоит ни одной пролитой капли крови истинной мусульманки!
— О ком говоришь ты? — недоумевающе спрашивала Патимат.
— Тэкла сбежала! Нет больше Тэклы! — ввернула свое слово Нажабат.
— О, она, клянусь именем Аллаха, раскается в этом! — вскричал Магомет-Шеффи, и глаза его бешено сверкнули.
Сердце Патимат радостно забилось. Тэкла убежала!.. Значит, одной мученицей будет меньше в серале. И, вся сияющая, она прошла к себе.
Глава 14
На волос от смерти
Медленно и плавно всплыло нежное, румяное утро над Андийским лесистым хребтом и, опоясанное алой зарею, улыбнулось природе.
Аул еще не просыпался… Только на дворе наиба Гассана несколько нукеров собрались против входа главной сакли и ждут появления оттуда их хозяина и господина.
