Сергей Клычков - Князь мира
- Уж не пойти ли, Лукерья, мне самому? - не раз он обращался к жене с разговором, у которой от слез с утра глаза набухли и губы раздулись. - Ужли бельмы еще не продрала?..
- Что ты, Мироныч, как же можно без зова? - опасливо уговаривала Лукерья. - Вдруг разлютеет после сватов да тоже отпорет?!
И хоть Никита Мироныч ни разу еще не пробовал Рысачихиной порки, вообще будучи спокон века в барской милости по непонятной для него самого причине, если не считать майорских шлепков, но зато хорошо на других разглядел, какие рубцы на всем теле остаются после конюшни и на что бывают люди похожи даже после первой беды, за которую у Рысачихи полагалось всего двадцать пять палок!
- Да-а! - тянул в ответ Лукерье Никита Мироныч. - Оно конешно, над нами не каплет, а нетерпень, досада это, Лукерья!
- И я понимаю, да вот, говорю, обожди! Как бы чего не было хуже: сваты-то эти, говорят, замуторили ее, уходили!
- Нигрень в голове! Нигрень, говорила душа Аленушка, - сказал, махнувши рукой, Никита Мироныч, не понимая мудреного слова и сам не мучаясь никогда головой; не раз он заглянул в запушенные первым снежком тусклые окна, за которыми, как исчезнувшие Недотяпины золотые, блестели на веселом солнце снежные искры на еще не проторенной дороге к барской усадьбе, будто их на нее второпях или ради блаженной шутки, уходя вчера от старосты, нарочно Недотяпа рассыпал; не раз выбегал на крыльцо и, приставивши к уху трубочкой руку, прислушивался жадно, как звонко по первому морозцу заходились лаем молодые собаки, учуявши носом на нежном ветру теплый душок заячьей шкурки, смешанный с пропотелым кислым запахом всю ночь пролежавшей в ближнем овраге волчицы, изредка еще за липовой аллеей, ведущей от главного дома к конюшням и псарне, повиснет, как на ниточке, тонкий девичий крик, придушенный рукавом, видно, что кому-то Рысачихина ключница уже выдрала косу, но все это было слишком привычно для слуха, видно по всему, что барыня еще не выходила и не наводила порядка, иначе в такую пору кто-нибудь уж подал бы Никите Миронычу голос с конюшен, Никита Мироныч только сплевывал через зубы равнодушно на снег и с беспокойством возвращался в избу, не зная, за что бы приняться…
Но чудные происшествия накануне этого дня не давали Никите Миронычу никакого покоя, и Недотяпины деньги, которые он все время придерживал в грудном кармане кафтана синего сукна, выданного ему лет двадцать тому еще майором на случай посещений барских покоев, жгли нестерпимо ладони и надсадно позвякивали у самого сердца при каждом движении…
- Да что ее, в самом-то деле, гвоздями, что ли, к перине прибили? -наконец совсем заждался Никита Мироныч, когда стрелки на часах рядышком сложили тонкие усики и уставились кверху, гири на медной цепочке ботнулись о пол, а в середке часов вдруг зашипело, заворочалось, как в змеиной осоке под ветром. - Растуды ее так со сватами-то ее вместе, провалиться бы им в полынью по дороге!
- Что ты, Микита! - обомлела Лукерья, редко слыша такие слова от мужа не только про барыню или про гостей каких-нибудь ее, про собак-то Никита Мироныч всегда говорил, словно их в это время гладил по шерстке.
- А пусть хоть раз и старосту тоже отпорет!
- Батюшка, Микита Мироныч!
- Молчи, Лукерья, пойду!
Хорошо знала Лукерья, что нет у нее слов, которыми она могла бы отговорить мужа от такого решенья, если уж на что мужик напрямил, так не своротишь, отерла она глаза подолом передника и перекрестила ему сапоги…
- Прости, Лукерьюшка! - бросил ей Никита Мироныч, обернувшись на образ с порога. - Вот уж сделай милость, скажи, какие, Лукерья, попали нетерпеливые, непокойные, прости их осподи, деньги!
- Неправильные! Неправильные деньги, Микита Мироныч! - схватилась Лукерья за глаза.
Но Никита Мироныч ничего не ответил, прогремел только сапогами с кованой подошвой по сеням… Припала Лукерья к окошку и долго не могла оторваться от светлой дырки, которую продула в окне, следя, как шагает важно через все село ее Мироныч по пухлому, еще не осевшему снегу, вытянулась улица перед глазами кверху горбом вплоть до барского дома, и у каждой избы перед окном постлана чистая, без единого пятнышка скатерть, белыми полотенцами, как бы с вышитыми красным зимним лучом петухами, как черные киоты, у каждой избенки убраны окна, и еще убоже и нелюдимей кажется село Скудилище в такой убеленности и чистоте, занарошку и словно ради праздного барского посмешища разве проковыляет через улицу к соседям тулупная тень, какая-нибудь старуха или баба на плече пройдет с коромыслом, и журавель на минуту проснется и клюнет глубоко в колодец, задравши над Скудилищем хвост, на котором привязан для перевеса камень в тряпке или чурак. Не раз перекрестилась Лукерья истово, поглаживая младшую дочку, уткнувшую ей в коленки головку, и тяжело вздохнула, отойдя от окна, когда Никита Мироныч совсем уж потонул шапкой за котловину, из которой торчат пиками балясины усадебной огородки и дальше зеленеет пологая железная крыша, с которой уж стаял на припеке первый снег - не жилец на этом свете!
- Спаси, осподи, сохрани и помилуй! - И с каждым словом гулко тыкала полным крестом в лоб, в пуп и в оба плеча.
МАЙОР
Не сразу приняла барыня Никиту Мироныча…
Пока-то показалась в людской постельная девка душа Аленушка, пока-то Никита Мироныч обломал ее оповеститься - зимнее солнце успело обежать по околице село Скудилище и катилось уже не спеша по высокой крыше каретной, по которой с князька на князек, держа зубами друг дружку за взметенные кверху хвосты, мчались резные коньки, как живые.
- Сделай такую милость, душа Аленушка! - не выдержал Никита Мироныч и поклонился краснощекой Аленке. - Оповестись, ради бога!
- Да что ты кланяешься мне, Микита Мироныч, - облилась девушка краской, как от обиды, - или ты барыниных порядков не знаешь?.. Чужую косу, видно, не жалко!
- Да уж знаю: бьют - не беги, не зовут - не ходи! Изучил в полности! Только, душа Аленушка, на этот раз дело такое… самой барыне, может, очень приятственно будет!
- Ну-у! - обрадованно изумилась Аленка, редко видя свою барыню в духах. - А я думала… ты, Микита Мироныч, по случаю больше конюшни!
- Да нет… не хотел тебе говорить, а нечего делать: вчера ко мне новый святой приходил!
- Что-о? - схватилась за грудку Аленка и выкатила глаза.
- Недотяпа у меня был… оброк принес барыне!
- Дык… какой же он святой?..
- Венчик на голове сам видал! - шепнул Никита Мироныч.
- Ой… Микита Мироныч… что же это такое?.. И в сам деле, нешто, барыне сказаться?! Ей-богу, видал?..
- Своими глазами… а ну-ка, душа Аленушка, право… спорхай к барыне. Он еще, я так думаю, не успел далеко устегать, ноги-то у него поломаны малость, может, прикажет вернуть?..
- Пожалуй, и то, надо сказаться… А, Микита Мироныч?.. А то как раз влетит, что не сказалась! Слушай, Микита Мироныч, не врешь?..
- Как перед богом!
- Не врешь, так правда. Бегу!
*****
Выскочила постельная девка душа Аленушка, полоумно хлопнувши перед Никитой Миронычем дверью, и он в ожиданьи присел на скамейку.
В какой перечет снова начал читать про себя "Отче наш", что он всегда на всякий случай перед барыней делал, потому что и Никиту Мироныча, несмотря на барскую милость к нему, все же прохватывал страх, от которого ноги размякали, как мочало в воде, а руки плохо слушались и сами перебирали шапку или картуз; самое главное, до барыниной приемной надо пройти чуть ли не пятнадцать комнат, светелок разных и коридоров, и если бы не душа Аленушка, так заблудишься тут, словно в лесу, зайдешь туда, куда входить нет позволенья, в особенности на майорову половину, которая сохраняется барыней в полной аккуратности с самого дня его смерти, а он шуркнет оттуда туфлями, подберется сзади и закроет холодной ладонью глаза, что не раз с Никитой Миронычем при своей живности делал…
- А - рак - чей? - спросит пискливым голоском.
- А - рак - чеев! - тут же надо ответить, а то чем ни попало хлобыстнет.
А кому же неизвестно, что и до сей поры майор к барыне ходит?.. Потому, должно быть, и замуж нейдет, что майора своего боится: все равно в постели задушит!
Совсем на этот раз зачитался Никита Мироныч: и сначала начинал несколько раз, и, думая, видимо, о другом, залезал прямо в середку молитвы, так что совсем не заметил, как вкатилась в людскую, пыхтя и отдуваясь после лестницы, барынина ключница Марья Савишна, которую за глаза мужики по большому ее сходству звали просто "вороной".
Была она у барыни правая рука и главная наушница, и потому боялись ее все от велика до мала пуще самой барыни…
- Никак Микита сидит? - кивнула она старосте вытянутой головкой.
- Самолично, Марья наша Савишна, доброго здравствия! - вскочил Никита Мироныч и заелозил шапкой по лавке, сметая как бы после себя какую пылинку.
- А говорят люди, к тебе Недотяпа являлся…
