Пантелеймон Романов - Рассказы
Молодая женщина даже удивленно приподняла брови. Он заметил это, покраснел, но пересилил себя и сказал официальным тоном:
— Я прочел письмо Василия Никифоровича…
Андрей Андреич взял в руки карандаш и, подняв кожу на лбу, продолжал:
— Я должен вам сказать, — продолжал он тем же тоном, решив сначала нарисовать фон, — должен вам сказать, что здешнее законодательство таково, что… если становиться на официальную, законную точку зрения, то обстановка… не может быть возвращена…
Молодая женщина подняла на него глаза, и он видел, как вслед за выразившимся на ее лице глубочайшим удивлением, щеки побледнели, точно она увидела перед собой совсем другого человека, чем ожидала.
Но он не смутился, потому что знал, что отдаст обстановку, а если она временно подумает о нем дурно, то тем больше будет приятное разочарование у нее потом.
— Теперь есть декрет, который определенно говорит, что лицо, не предъявившее право на свои вещи в течение шести месяцев со дня обнародования декрета, лишается этого права.
— Зачем вы говорите мне это? — сказала, еще более побледнев, молодая женщина и поднялась со стула.
Теперь было самым подходящим моментом сказать ей, чтобы она не беспокоилась, так как он только рисует фон, на котором им приходится действовать. Но ему хотелось еще упомянуть про Василия Никифоровича, про его бесцеремонное, небрежное письмо. И он стал говорить о том, что у него всегда было подозрительное отношение к этому субъекту.
Вера Сергеевна, уже стоя у стола, лихорадочно, нервно натягивала перчатки, а он, боясь, что она не дослушает, торопясь и чувствуя, что у него выходит совсем не то и он точно летит в пропасть и не может остановиться, стал говорить крикливым голосом:
— Странно рассуждают эти господа, они там отсиделись в самый опасный момент и, наверное, презрительно фыркают на нас, как на перебежчиков… А потом… когда мы… тут с величайшими усилиями создали всё… вы, то есть он, приезжаете сюда на готовое и вам отдавай все. То у него одна была жена, а теперь вы говорите, что вы его… жена… а там приедет еще жена…
Все это вырвалось у него совершенно вопреки сознанию и желанию. Он на секунду спохватился, увидев, что это уже не фон, хотел схватиться за голову, извиняться и умолять простить. Но молодая женщина, с ужасом смотревшая на него, вдруг почти бегом выбежала из комнаты.
У него мелькнуло сознание, что такого позора с ним никогда еще не было и после этого невозможно жить, бросился за ней, чтобы вернуть ее, объяснить… но она уже выскользнула на площадку и бросилась вниз по лестнице.
Тогда он, сам не понимая, как это случилось, — у него только похолодело под сердцем и кровь бросилась в голову, — высунулся на лестницу и крикнул:
— К черту! К дьяволу!.. Мы на вас не работники. Тю!.. А-я-яй!..
Андрей Андреич вбежал в свою комнату, схватил себя за голову обеими руками, весь сморщился, точно от нестерпимой зубной боли, потом, случайно остановившись перед трюмо, несколько времени широко открытыми глазами смотрел на себя в зеркало, все еще держась руками за голову…
Чёрные лепёшки
Когда до Москвы оставалось тридцать верст, Катерина уже не могла спокойно сидеть в вагоне. Ей казалось, что она никогда не доедет. И с каждой верстой сердце билось все сильнее и сильнее.
Вчера она узнала, что Андрей, работавший уже пять лет на заводе, сошелся и живет с другой женщиной.
Сам он ничего не писал ей и ни в чем не изменился по отношению к ней: к празднику по-прежнему присылал деньги, изредка писал письма. Говорили, что он теперь каким-то председателем и хорошо живет.
Может быть, ему ничего и не стоит посылать ей те сто рублей, которые он посылает, а остальные четыреста — пятьсот с той проживает. И, казавшаяся ей прежде большой, сумма в сто рублей теперь вдруг представилась оскорбительно маленькой.
Что ей сделать, когда она приедет в Москву? Ворваться к нему, застать его на месте, устроить скандал?..
Пусть люди видят, что он подлец и негодяй. Стекла еще побить… нарочно голыми руками, чтобы в крови были. А эту стерву за косы!
«— Ах, пралик, пралик, — что наделал!.. Все эти красные ленточки… А давно ли они вместе по-хорошему жили, в лощину к речке по вечерам за травой ездили: солнце, бывало, сядет, за речкой в сыром лугу коростели кричат, с деревни слышны в вечернем воздухе неясные голоса. Она стоит на телеге, а он, с расстегнутым воротом рубашки, с сухими, нажженными за день солнцем волосами на макушке и мелкими капельками пота на бритой верхней губе, поддевает вилами скошенную сырую, пахучую траву и бросает ей на воз в руки. Потом он ведет лошадь в поводу, а она лежит на возу с травой, жует былинку и знает, что после ужина усталые от жаркой работы, но бодрые и веселые, пойдут босиком через двор спать в сарай на свежем сене в телеге. Зайдет гроза от бесшумно надвинувшейся летней тучи, молния будет вспыхивать в щели ворот, и в свежем воздухе сильнее запахнет сеном и кумачом ее сарафана…
А теперь все насмарку…»
И она чувствовала, что способна сейчас на все.
Но когда она в густой толпе вышла из вокзала, то почувствовала себя потонувшей, затерявшейся среди большого города. Ей нужно было сейчас же налететь на него ураганом, высказать ему все, а тут пришлось ходить и спрашивать, как проехать на ту улицу, где он жил. Катерине показали трамвай, но она, взявши билет, не догадалась спросить, когда ей выходить, и сидела до тех пор, пока не приехали куда-то на конец города.
Пришлось обратно ехать, а потом ходить и спрашивать, где такой-то номер дома, так как сама была неграмотная. Ей укажут вперед, — она пойдет и все совестится еще раз спросить, а когда спросит, — оказывается, что она уже прошла мимо, и приходится возвращаться назад.
Она шла, все прибавляя шагу, и только думала о том, что пока она тут будет ходить, они из дома уйдут куда-нибудь.
Когда она нашла нужный номер дома, с огромными дверями и отсвечивающими в них стеклами, оказалось, что двери всех квартир заперты, и нужно было стучать или звонить. А куда звонить, как угадать, в какую дверь к нему идти?
— Тетка, ты что тут ткаешься? — спросил ее какой-то человек в фартуке, со стамеской в руке.
Катерина сказала.
— Нет его тут, не живет.
— Как не живет? Матушки, что ж я теперь буду делать?!
Денег у нее была одна рублевка, завязанная в уголок платка. Этого не хватит на обратную дорогу.
Но в это время вышла из двери под лестницей старушка с ведром и мочалкой и, узнав, что нужно, сказала, что Андрей Никанорыч переехал на дачу. Туда нужно ехать по железной дороге.
Катерина так обрадовалась, что нашла его след, что почти бегом выбежала из подъезда. От радости она не расспросила толком, и вышло так, что когда она приехала в дачную местность, то улицу знала, а номера дома не знала.
Приближался вечер, заходила туча. А она бегала из конца в конец улицы, спрашивала и никак не могла найти. В руках у нее был узелок с черными лепешками. Почему она их взяла, не помнит. Ехала скандал мужу делать, а по привычке, должно быть, захватила гостинчика — черных, замешанных на юраге ржаных лепешек.
Денег оставалось всего одиннадцать копеек. Место неизвестное, ночь подходит, ветер поднимается. А она, с потным растерянным лицом, мечется по травянистой дачной улице, с высокими редкими соснами по сторонам, и в отчаянии всплескивает руками, в одной из которых у нее болтается узелок с лепешками.
И в тот момент, когда, потерявшись, в последней степени отчаяния и страха, повернула в какой-то переулочек, за решеткой палисадника она увидела такую знакомую, такую родную макушку с сухими волосами.
Это он, Андрей, сидел на корточках около грядки в расстегнутом френче и что-то копал в земле. Катерина только вскрикнула:
— Андрюшечка, голубчик!..
Бросилась в калитку и, когда Андрей, удивленный, приподнялся от грядки, она обхватила его руками и прижалась головой к его груди, не в силах удержать слез.
— Глянь?.. Откуда ты? С неба, что ли, свалилась? — спросил удивленно и обрадованно Андрей.
Катерина не могла ничего ответить и только сказала:
— Испужалась дюже… Думала — совсем не найду. Целый день искала, все нету. Батюшки, куда деваться!..
И она опять заплакала.
— Да чего ты, — чудная?..
Она, засовестившись, утерла глаза обратной стороной ладони и улыбнулась виноватой улыбкой. Потом сейчас же вспомнила, зачем она приехала. Но после всего того, что произошло, когда она к нему кинулась, как к своему спасению и прибежищу, да еще заплакала у него на груди от радости, невозможно было начать скандал и перейти от радостных слез к крику.
И потом она, увидев его знакомую макушку в огороде, каким-то неожиданным, чудесным образом, ощутила в груди такую радость, какой никогда не знала, даже тогда, когда ездили они с ним за травой и спали в сарае.
