Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
Дмитрий Григорьевич неприязненно покосился на сидевшего сбоку Болдина. В сложившейся обстановке само сознание, что от него ждут каких-то действий, кардинальных, решительных, а значит, опасных, вызывало неприятное чувство. И оно невольно переносилось на заместителя и ожидавшего приказаний начальника разведки. Дмитрий Григорьевич мрачно посмотрел на расплывающуюся сцену и ничего не увидел. Потом сам себя одернул и сжал кулаки. Конечно, сообщения разведчиков становились все тревожнее. Ну и что? Нападение на Францию, Норвегию не раз откладывалось. Сам он лично считал самым опасным сроком пролетевшую середину мая. Тот срок называли многие агенты. Однако минуло... Может, и сейчас пролетит? Лето к середке тащится. Осень близко. Кто же осенью начнет... В канун-то зимы...
Никогда так не радовался Дмитрий Григорьевич переменчивому российскому климату: не успеешь привыкнуть к теплу - хлынут холода. Новая смена впечатлений. А с военной точки зрения - благодать. Зимой никто не сунется. Зимой держать оборону проще. А наступать труднее. Но то, что сообщил начальник разведки, нарушило все представления, выходило за привычные рамки.
- Этого не может быть! - твердо и громко произнес Павлов, покосившись на Блохина. - Проверьте!
Заметив чутко наставленное ухо Болдина, тронул его за рукав. Первый зам живо повернулся и привстал, вглядываясь в освещенное сценой лицо командующего. Его опять поразил дикий азиатский прищур. Но вот лицо командующего прояснилось.
- Чепуха какая-то! - произнес Павлов, понизив голос. - Разведка сообщает, что на границе очень тревожно. Немецкие войска якобы приведены в боевую готовность и даже начали обстрел отдельных участков нашей границы.
- Так это и раньше сообщалось, - ответил Болдин успокаивающе. - Ведь пережили...
Согласно кивнув, командующий вновь коснулся его руки в знак благодарности и, приложив палец к губам, показал на сцену.
32
Молодая женщина в окружении мужчин держалась уверенно и просто. Хотя обстановка не располагала к доверительности, а тем более к возвышенным мыслям и отношениям. Обшарпанные стены придорожной пивной были испещрены забористыми выражениями. За прилавком между пивными кружками бесцеремонно восседал полнощекий продавец. Из тех, кто умеет сказать вовремя веселое словцо, разбавить пиво и дать в долг. Так, по крайней мере, оценил его майор в запыленной гимнастерке, наблюдавший за сборищем со стороны.
Тут было все к месту, кроме удивительного явления - женщины. Завсегдатаи пивнушки сгрудились вокруг нее, едва не сдвинув столик. Каждый плел свою игру. Одежда парней и мужиков - грубые сапоги, рубахи навыпуск, замусоленные свитера - как бы оттеняла легкий праздничный наряд женщины белые ленты, голубое платье, туго схваченную грудь и бедра, которые она своим ясным, смеющимся взглядом призывала не замечать.
Однако веселость, по наблюдениям майора, давалась ей нелегко. Спокойствие и непринужденность были скорее наигранными, чем истинными. И само имя - Надежда, произнесенное вслух, вряд ли было ее собственным. Пусть даже по документам она так и значилась. Майор даже подумал, не шпионка ли. Наряд ее не располагал к путешествию. А между тем она искала попутчиков аж до самого Белостока. Надо было проверить.
- У меня машина. Еду в Белосток, - сказал он, обращаясь к женщине. Заметил, как исчезает в ее глазах интерес ко всем окружающим. - Могу подвезти.
Вспыхнувшая улыбка, в которой читались и благодарность, и обещание, предназначалась только ему.
* * *
Июньские ночи коротки.
Машина мчалась с включенными фарами меньше часа, и уже вновь можно было без света различать дорогу.
- Для маскировки, - пояснил майор, и слово это прозвучало для Надежды непривычно и странно.
В рассеившейся мгле лицо майора показалось ей измученным, серым. Иногда он словно забывал о существовании своей легкомысленной спутницы. А она с удовольствием взяла на себя эту роль. Расправила платье на коленях. Этот почти неосознанный жест призван был смягчить характер майора. Однако не произвел на него никакого впечатления. В то же время он явно старался посмотреть в ее сторону и не решался, только косил глазом. Наконец она поняла, что взгляд майора направлен не на нее, а на поваленные вдоль дороги столбы с разорванными проводами.
- Что это? - спросила она, указывая на них. - Неужели ветер? Ночью было тихо...
Майор неопределенно кивнул и вновь устремил взгляд на дорогу. Надежда отвернулась и решила не думать о нем. Настроение ее улучшалось с каждым часом. Расстояние до Белостока сокращалось, дорога летела под колесами машины, и ощущение удачи и правильности задуманного вновь вернулось к ней. Хриплый голос майора заставил ее вздрогнуть от неожиданности.
- Сейчас начнется усиленный режим и проверка, - бросил он. - У вас документы в порядке? Вообще, куда вы стремитесь?
- К одному генералу.
- Можно узнать...
- Нет.
Надежда всем своим видом показала, что дальнейшие расспросы бесполезны.
- Значит, имя не придуманное?
Она взглянула на петлицы: обыкновенные армейские. Не особист.
- Зачем мне чужое имя? Я - дочь комбрига Васильева.
От незнакомого человека можно было ждать чего угодно, кроме дружеского участия. Удерживая руль одной рукой, майор повернулся к ней. Крупное, мужественное лицо его засветилось добротой.
- Это все меняет. Давайте знакомиться. Щепинов Петр Алексеевич. Думаю, нам помешают доехать до Белостока.
- Кто? Проверяющие?
- Нет. Другие обстоятельства.
Пытаясь угадать тайные намерения майора, Надежда с шутливой досадой всплеснула руками:
- Только подумала о счастье: вовремя оказалась в той ужасной пивнушке, чтобы встретить вас - и вот!
За поворотом из чащи окутанных туманом елочек выступили на дорогу два красноармейца. Один высокий, щеголеватый, другой маленький, но тоже опрятный, в ладно сидевшей форме.
Высокий сделал знак остановиться. Майор затормозил. Надежда осталась в машине. С младых ногтей любая проверка вызывала в ней тревогу. А тут была не тревога, а жуткий, леденящий душу страх. Майор, обернувшись, как-то странно кивнул ей. Вдруг она ощутила себя крошечной, беспомощной, гонимой песчинкой на тысячеверстном пространстве. И спасение ее было лишь в одном: чтобы майор Щепинов поскорее вернулся.
* * *
В то время как Кремль обдумывал обтекаемые формулировки для приказа войскам, немецкие диверсионные группы начали крушить связь в приграничной полосе и глубоком тылу Красной Армии. Для них время "Икс" началось за десять часов до войны.
Абверовская группа Ганса Шлиппена вывела из строя линию электропередач и телефонные связи на участке Радунь - Василишки. Из-за этого к полуночи разъездились мотоциклисты с пакетами. Оглушенная русская армия начала шевелиться. Шлиппен ликвидировал троих, но один проскочил. Надо было уходить.
Ганс дал команду перебазироваться, когда на пустом шоссе показалась мчащаяся "эмка". Это могла быть хорошая добыча. Часть диверсантов уже тронулась в путь. Ганс посчитал, что хватит оставшихся двоих. Вместе с Фрицем-лопоушкой он вышел из-за ельника. Фриц принужден был молчать из-за незнания языка, зато Ганс владел им в совершенстве. Красноармейская форма сидела на нем так, будто была привычной.
Черная "эмка" мелькнула на холме, спустилась в ложбину и вот-вот должна была выехать из-за поворота рядом с мокрым разлапистым ельником. Ганс предостерегающе поднял руку.
Обер-лейтенант фон Шлиппен получил в мае повышение, стал гауптштурмфюрером. Перешел с началом кампании в войска СС. Но сейчас он был одет в простую красноармейскую форму, как и Фриц, обряженный простым солдатом. Абверовские звания у них еще недавно были одинаковые, но Фриц во всем слушался напарника. По слухам, Длинному Гансу предстояла большая карьера. На эту операцию он вызвался сам. Затем его должны были забрать наверх. Для выполнения особых заданий. Наверняка связанных с убийствами.
Длинный Ганс убивал, не колеблясь ни минуты, своих и чужих. Его водянистые глаза не знали сомнений. И Фриц каждый раз робел, оставаясь с ним наедине. На пятом месяце службы в абвере он так и не приучил себя равнодушно смотреть на убитых.
"Эмка" вынырнула из-за поворота, остановилась на поданный Гансом знак. Водитель вышел из машины и не торопясь направился к ним, как человек, уверенный в своей власти и силе.
Фриц замер, глядя на приближавшегося русского офицера. Мысленно он уже считал его мертвяком. Как тех, сваленных часом раньше в лесном распадке. Те уже перестали быть людьми, о них даже памяти не останется, подумал Фриц. Так же погиб его отец, где-то в этих местах, двадцать лет назад. Фриц писал стихи, почитал Гёте и в мгновения перед убийством остро переживал превратности судьбы. Надо было привыкнуть к тому, что еще секунда-другая и этот крепышок, "русиш официр", перестанет видеть нарождающуюся зарю, слышать гомон пробуждающихся птиц.