Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара
5
- Дед, почему ты не живешь в станице? -спросил Грибоедов. - Обида была, - спокойно отвечал дед. - Годов тридцать назад отселился, Машки на свете не было. - Какая обида? - А что вспоминать? - сказал дед и пошел куда-то. Была лет тридцать тому обида, дед был молод, отселился, купил себе домок, нажил Машу, потерял жену, потом Маша вышла замуж за казака, ушла в станицу, он сам побобыльничал с год, казака услали в походы, и Маша пришла к нему на лето. Чего тут спрашивать? Трава не спрашивает, бычок не спрашивает, только проезжие казаки воротят нос, а то и заезжают. В четыре дня завязалось грибоедовское бытие. Сашка спозаранок уходил с дедом на косьбу - у деда был покос неподалеку, - а днем больше спал. Странная была Сашкина косьба! Грибоедов как-то раз встал пораньше, пошел на покос. Дед ходил с косой, как маятник, по полосе, взмахивал косовищем, блестящим, как лак, от лет и рук, останавливался, и опять махал, и гнал перед собой траву. Он быстро запотевал, пятнами по белой рубахе. А Сашка лежал задрав ноги и читал смятую, грязную, тоже блестящую, как лак, от кармана, книжку. Впрочем, он не читал, а пел. Книжка была песельник. Сашка пел:
Смолкни, ветер, хотя на минуту, Дай мне полную волю рыдать. Старик не обращал на него никакого внимания. Однако каждое утро, как будто это само собою разумелось, говорил Сашке: - Вставай, что ль. Пойдем. И беспамятный дед уходил, а за ним плелся Сашка, и тогда в доме начиналась эта самая Машина походка. Уже тридцатитрехлетнее тело решало и думало за себя. Оно решило тайком и втихомолку: не неделю и не месяц, а сколько богу будет угодно проживет он здесь. Родофиникин с Нессельродом пускай живут в Петербурге или едут на театр военных действий. Кавказская девочка пусть растет. Все они казались далекими, вряд ли они даже существовали. Тысяча верст от Петербурга, тысяча верст от Кавказа. А он исчезнет. Но, стало быть, он беглец, в бегах, в нетях, он дезертёр? Ну и что же, беглец. Человек отдыхает.
6
Он лежал во дворе, в траве, как ящерица, было свежо, ему нездоровилось. Было уже очень поздно. Луна стояла, как тарелка. В стороне от дома сидели дед и Сашка. Они его не видели. - Работница она хорошая, по двору, или, как говорится в крестьянстве, по хозяйству, - говорил Сашка. - Хорошая, - отвечал дед неохотно. Потом он спросил Сашку: - А барин твой богат, што ли? - Барин завсегда имеет деньги, по чину, - ответил Сашка отрывисто. Они персиянские министры. - Ну? - удивился дед. - А ты что думал? - Рука у него сухая, - сказал чего-то дед. - Это прострелено на дуелях, - медленно произнес Сашка. Удивительное дело. Никто, ниже он сам, в Петербурге и на Москве не замечали этого. Рука у него была прострелена, но, кроме шрама да неловкости в большом и указательном, ничего не оставалось. А дед заметил. - А слышь, дед, - сказал Сашка потише, - дочка твоя, она что, балует? - Дает помаленьку, - равнодушно согласился дед. - А муж вернется? - Ну и что ж, может побьет, а может и не побьет. Она ему избу справит, сено уберет. Не побьет. - Рази? - Паши хоть плугом, хоть сохой, а урожай - твой, - сказал дед твердо. Потом дед пошел к себе. Сашка остался. Грибоедову почудилась босая поступь и легкий шумок платья. - Садитесь, Марья Ивановна, - сказал Сашка. - Не угодно будет вдвоем подышать воздухом степей? - Тише вы, - сказала Маша, - барин... - Они ушли со двора, помечтать, - ответил Сашка, - на большую дорогу при свете луны. Маша хихикнула. Потом они притихли - видно, целовались. - Спойте уж лучше, Александр Дмитриевич, ну вас совсем, - сказала Маша, оторвавшись. - Ту спойте. - Ту? - спросил Сашка. - Рази? Она мне вовсе не нравится, но, если желаете, я, конешно, могу исполнить.
Если девушки метрессы, Им ненадобны умы! Если девушки тигрессы, Будем тиграми и мы!
Грибоедов тихонько, как в детстве, захихикал. Несомненно, Сашка побеждал его своим обхождением. Уж не стреляться ли с ним на дуэлях? Он просто отхлещет его на первой станции. Какое пошлое приключение; слава богу, что никто, кроме этого болвана Сашки, ничего не знает. А она-то, святая простота, придорожная тигресса, метресса. Да и сам хорош. И вправду мечтает при свете луны на большой дороге. - Марья Ивановна! - сказал Сашка протяжно. - Марья Ивановна, дозвольте вашу рученьку. И опять они притихли. - Марья Ивановна, - сказал, задыхаясь, Сашка, - я лучше вам спою песню, которую вы можете считать за разговор, как будто я всерьез говорю.
Он замурлыкал: Поедем, шинкарочка, Со мной на Кавказ! У нас на Кавказе Не по-вашему: Не жнут, не прядут, Девки хорошо ходят. - Марья Ивановна, - Сашка шептал и возился, - Марья Ивановна, примите во внимание, что дальше в песне поется: сдавалась шинкарочка на его слова. Марья Ивановна... И шелест, и пыхтенье, и стук головы Марьи Ивановны о скамейку. Каковы скоты! Промаячил у дороги пять дней для Сашкина удовольствия. Полно же им, наконец. Ведь это уж, однако, ни на что не похоже. - Сашка! Болван! Звук такой, как будто куры в курятнике разлетелись. - Чего прикажете, Александр Сергеевич? - Чего я прикажу? Я тебе прикажу... - - Слушаю, Александр Сергеевич... Грибоедов смотрел на Сашку с брезгливостью и любопытством. - Скажи деду запрягать сейчас же, складывай вещи. Я с тобой поговорю еще!.. Тигр... Деда разбудили. Он долго отказывался, наконец заломил цену: за двадцать верст - пятнадцать рублей. Грибоедов бросил сотню на стол. - За постой и за лошадей. - Маловато, ваша милость, - сказал дед. Грибоедов посмотрел на деда. - Живо! Дед стал торопиться. Когда они выезжали, Маши не было. Только ручники ее висели на веревке, сушились. - Эх, Маша... - Марья Ивановна, тьфу!
7
Заря занялась. Я в путь увлечен. Грибоедов
Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя попал в военную историю императора Николая, как лик, уныние наводящий, в историю отца его. Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно. Он не мог править людьми с ликами, наводящими уныние. Генералы, взбороздившие бричками при Николае степи, внезапно задумались над политическим значением их вида. Потому что нельзя весело править степями, вид которых безотраден. Каждая победа замрет в безветренной тысячеверстной тарелке. И в 1826 году генерал Эмануэль, начальник Кавказской линии, сделал донесение Ермолову о безотрадном виде степи от Черкасска до Ставрополя. Он созвал совет, на котором было решено для увеселения вида произвести посадку вербовых кольев и раиновых черенков близ селений и по дороге. Через два года генерал Эмануэль пришел в отчаяние от своего проекта: вид кольев и черенков сам по себе возбуждал уныние. Они присохли, запылились, преклонились до земли. Где-то течет холодная, свежая река. Там купаются, работают, там пасут стада. Здесь же - дикое поле, глотающее без возврата колья, черенки, брички и путешественников, глотающих пыльный воздух. Обыкновенно жизнь числят по оседлым местопребываниям. Но стоит покатиться по дикому полю, и счет начинается другой: оседлости кажутся промежутками, не более. Опытные путешественники советуют не брать с собою в такое путешествие более одной мысли, и то самой второстепенной. Чтение во время привалов советуется самое растительное: так, например, хорошо перелистывать почтовый дорожник и рассматривать бесцветную дорожную карту. Вся Российская империя тогда предстает в виде простом и размеренном - в виде корчем, крепостей, починков и форпостов, в виде непрестанного движения между ними туда и обратно, при одинаковом количестве лошадей и прогонных, но без определения цели движения. Например, желающий знать расстояние от Утицы до Кременца в расписании городов увидит, что первый из них находится в Подольской, а последний в Волынской губернии. А таблица покажет часть и номер. Но не более того, о цели движения между Утицей и Кременцом не сказано в дорожнике ни слова. Путь не всегда избирается по своему желанию, но всегда расчислен по таблице под особым номером в своей, собственно до него относящейся части и это настоящее спасение. Самый бессмысленный подневольный путь, например путь арестанта, имеет свой номер и свою часть. Не советуется, однако, глядеть слишком близко на дорогу - от этого происходит вертиж. В спину ямщика глядеть можно. В спине всегда есть нечто глупое, действующее весьма успокоительно.
8
В Ставрополе, на дальней черте кругозора, видны небольшие белые облака. Эти облака - горы.
9
В Екатеринограде съехались. Мальцов был запылен, ошарашен, пришиблен дорогою, даже понурая спина его была сердитая. Доктор - тот ничего, тут же, в станционном домике, вытащил походную чернильницу и стал записывать, обдумывать, покусывать перо. По дороге они с Мальцевым успели поссориться. Серая солдатская слободка выросла, как лопушник, в Екатеринограде. Здесь начиналась оказия и конвой - далее дорога до Владикавказа была через Кабарду. Там они сидели, на горах, люди со слишком прямой походкой, в темно-серых, почти монашеских хламидах - чекменях, с газырями на ребрах. А здесь была духота, пыль. Как брошенная старуха, стояла розовая, облупившаяся храмина: дворец графа Павла Потемкина. Сюда он сзывал ханов и беков, здесь он напаивал их дорогими винами и одаривал. Ханы и беки пили и ели, потом возвращались к себе - в горы и молча чистили ружья. Там их сыновья и внуки сидели и по сей день, а дворец был заброшен. Грибоедов знал место, откуда Эльбрус и Казбек были видны прекрасно. Но Мальцов уперся, остался в душной станционной комнате. Ну что ж, франт - охотник до почетных назначений, dandy с петербургского Bond-street, Невского проспекта, полюби умеренность в желаниях и неизвестность. Грибоедов с доктором миновали солдатскую слободку. Загорелая солдатка, подоткнув подол, мыла в корыте ребенка, и ребенок визжал. Толстые ноги солдатки были прохладны, как Эльбрус. Прошли. Солнце садилось. В самом деле, горы были видны прекрасно. Становилось понятным, отчего у горцев так пряма грудь: их выпрямляло пространство. Грибоедов обернулся к доктору и представил ему горы, как своих знакомых. Направо были стеганные травой холмы, женские округлости холмов были покрыты зеленой ассирийской клинописью трав. Доктор сказал: - Я думаю, что через сто лет здесь будут ходить дилижансы, до Владикавказа, как уже ходят от Петербурга до Царского Села. Он смотрел на дорогу. Грибоедов смеялся без всякой причины. Горы присутствовали при его смехе, как тысячи лет уже присутствуют при смехе, плаче, молитвах и ругани многих тысяч людей, при лае собак, при медленном мычании волов, при молчании травы.
